Кодекс Люцифера - Дюбель Рихард. Страница 15

– Другие заинтересованные лица в Риме, – осторожно начал отец Ксавье и сделал паузу. – Я имею в виду влиятельных протестантских еретиков.

Разумеется, на самом деле он имел в виду кого-то совершенно другого, например остальных шестьдесят семь кардиналов.

– Именно, – сказал кардинал де Гаэте после долгого молчания. Последовал очередной обмен взглядами с отцом Эрнандо. – Другие влиятельные партии в Риме.

– И какова же третья новость?

Отец Эрнандо опустил голову и перекрестился. Остальные последовали его примеру. Отец Эрнандо взглянул на отца Ксавье. Стекла очков превратили его лицо в маску, а отражение горящей свечи зажгло в его глазах два факела.

– Папа Урбан мертв, – сообщил он. – На двенадцатый день его папства Господь призвал его к Себе.

– Это знак, даже если другого нет, – отметил кардинал Мадруццо.

– Да смилостивится Господь над его душою, – откликнулся кардинал де Гаэте.

Отец Ксавье медленно кивнул. Сообщение точно было новостью. Папа Урбан умер еще до того, как известие о его папстве достигло всех уголков христианского мира. Вероятно, существует много мест, где еще не успели узнать о смерти его предшественника, Папы Сикста. «Sic transit gloria mundi [13]», – подумал отец Ксавье. Papabili [14] должны были долго размышлять, чтобы достичь своей цели. Папа Урбан, очевидно, слишком затянул с размышлениями. Отец Ксавье почувствовал, как в его руки и ноги возвращается тепло.

– Я поеду через Вену. У меня там есть связи, вплоть до Праги: таким образом я смогу получить картину сложившейся там ситуации заранее.

– Связи, оставшиеся с прежних времен, когда вы служили при дворе кайзера? – язвительно поинтересовался кардинал Мадруццо.

– Еще раньше, до прежней моей службы в Мадриде, ваше преосвященство, – пояснил отец Ксавье, не моргнув глазом.

– Ну что ж, пожалуй, это все, отец Ксавье, – сказал кардинал де Гаэте.

Отец Ксавье встал, а затем сделал то, что запланировал в тот самый момент, когда в его члены вернулось тепло, – преклонил колени перед кардиналом де Гаэте и протянул к нему сложенные руки:

– Благословите меня, ваше преосвященство, дабы я смог успешно выполнить это задание.

Старый кардинал помедлил мгновение и взял ладони отца Ксавье в свои. У отца Ксавье возникло такое ощущение, будто к нему прикоснулась ледяная кожа мертвеца. Он посмотрел в глаза кардинала и не отводил взгляда достаточно долго, чтобы заметить в них смятение и неуверенность. Затем склонил голову.

– Идите с Богом, отец Ксавье, – напутствовал кардинал де Гаэте.

1591: Вход в преисподнюю

1

Никлас Вигант и его жена поссорились. На этот раз не из-за пустяка: речь шла о многолетнем, глубоко укоренившемся конфликте, который никогда, с самого своего начала, не заканчивался миром; в лучшем случае возникали периоды перемирия. И сегодня он также не закончился, а лишь был перенесен на позднее время – на вечер, на завтра, на послезавтра, на тот момент, когда случится опять что-то, что откроет рану, из которой и вырос этот конфликт. Все это отец Ксавье понял в одно мгновение, когда прислужница провела его в большую залу на верхнем этаже дома Вигантов. Он не знал, что послужило причиной ссоры; однако подозревал, что душевная рана хозяйки дома значительно больше и глубже, чем у хозяина, и что последний никогда не поймет, почему все его усилия помириться оказываются бесполезными. Кто-то был убежден, что его обманули и растоптали его чувства. «На небесах нет такой ярости, какая могла бы сравниться с любовью, превратившейся в ненависть, – подумал отец Ксавье, – а в аду – такой злобы, на какую способна обманутая женщина».

Он никогда еще не видел Терезии Вигант и сейчас рассматривал ее с таким вниманием, какое выпадало на долю всех тех, в ком он чувствовал способность стать рычагом, который он, отец Ксавье, мог бы использовать в нужный момент. Никлас Вигант изменился: его лицо за пятнадцать лет, минувших с их последней встречи, покрылось морщинами и осунулось; живот стал выпирать заметнее; седых волос теперь было больше, чем черных. С изумлением отец Ксавье понял, что перед ним уже не тот человек, с которым он в свое время наладил цепь снабжения, где в выигрыше оставались все: якобы тщательно отобранные испанские поставщики, выступающий от их имени немецкий торговец, архиепископ Мадрида, его брат… И теперь, глядя на стоящего перед ним человека, отец Ксавье понял, что дважды подумал бы, прежде чем организовывать с ним продажу воды в пустыне.

– С вами хочет говорить какой-то доминиканский монах, господин, – объявила служанка.

Никлас Вигант обернулся. Сначала он смотрел перед собой, прищурившись. Затем его глаза широко распахнулись. Он заторопился к гостю с раскрытыми объятиями, но неожиданно остановился и уронил руки.

– Не может этого быть, – воскликнул он. – Отец Ксавье? Не верю своим глазам! Сколько лет, сколько зим! И нисколечки не постарели, клянусь! Бог ты мой, что привело вас к нам в Вену? Давно приехали? – Никлас Вигант снова раскрыл объятия, чтобы, как встарь, похлопать отца Ксавье по спине, а затем, обмениваясь рукопожатием, с такой силой сжать ему руку, чтобы на запястье проступили жилы, но в последний момент испугался своего порыва. Руки его бессильно упали. – Вы выглядите таким… достойным человеком. К тому же на вас опять эта черно-белая сутана, как и прежде.

Отец Ксавье положил конец неловкой ситуации, заведя руки за спину и склонив голову.

– Пятнадцать лет прошло, господин Вигант, – ответил он и ощутил гордость от того, что говорит почти без акцента. – А я по-прежнему тот, кем был и быть всегда хотел, – простой вассал святого Доминика.

– Усы и борода, – сказал Никлас Вигант. – Вот почему я вас не сразу узнал.

Отец Ксавье кивнул. Поросль на лице и для него самого была необычной. Он оставил узкие и острые, как лезвие ножа, усики над верхней губой; а под нижней губой, на подбородке, торчал пучок волос толщиной в большой палец, похожий на крабью клешню. У большинства людей такая бородка из-за нервного подергивания становилась жесткой, лохматилась и торчала внизу подбородка. Отец Ксавье не был склонен к нервному тику, однако был наблюдателен во всех отношениях и потому достиг подобной жесткости благодаря старательному использованию смальца. Он знал, что нет ничего более странного для лица монаха-доминиканца, нежели такое вот естественное «украшение», а потому девять из десяти человек ничего, кроме нее, не заметят и запомнят только ее, а не черты лица. В конце концов он отпустил ее для одного-единственного человека – мужчины на троне кайзера в Праге, чьим посредником перед Господом он некогда был. Отец Ксавье надеялся, что бородка сумеет ввести его в заблуждение.

Он никогда не задавался вопросом, почему так боится этого человека. Отец Ксавье не спрашивал, а анализировал и, поскольку тщательный анализ не помог ему разгадать сию загадку, просто постарался забыть об этой проблеме. Возможно, ответ заключался в том, что кайзер Рудольф боялся его, отца Ксавье (и поэтому его ненавидел), как никого другого на всем свете. Зачем же еще больше путать такого человека? Насколько сильнее может стать его страх? Отец Ксавье смутно догадывался, что, когда речь заходила о его собственной персоне, кайзер Рудольф, некогда с воплями улепетывавший в свои покои от детей и пожилых женщин, превращался в загнанного в угол зверя. Даже слабая мышь вступает в бой, если у нее не оказывается другого выхода. Впрочем, подобное поведение было так чуждо отцу Ксавье, что по-настоящему он понять его так и не смог, а потому снова подумал: «Человек боится больше всего того, что ему совершенно чуждо».