В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович. Страница 41

Неуютно чувствует себя и белка. Она поседела, на ушах выросли длинные загнутые назад кисточки, но в бесснежье все это ей как бы ни к чему. Раньше белка по нескольку раз на день заглядывала к поленнице, что рядом с моей избушкой, случалось, даже взбиралась на крышу и я, лежа в постели, слышал, как она хозяйничает там, наверху. Теперь же грибы и сухари лежат у поленницы нетронутыми, а белка или отсыпается в утепленном ватой из моего спальника гнезде, или на весь день уходит в заросли кедрового стланика.

Наконец с вечера полетели редкие снежинки, потом запуржило так, что я, пока натаскал дров, стал похожим на всамделишного Деда Мороза.

Казалось, такая непогода надолго, но к утру утихомирилось и разгорелся по-настоящему зимний день — светлый, морозный, с поскрипывающей под ногами тропинкой и ароматом свежих огурцов.

Почему-то этот запах у северной природы самый любимый. Им пахнет морская рыба корюшка, житель наших рек хариус, первый снег и даже дующий с севера ветер. Хороший запах, бодрящий.

— Ну, — думаю, — теперь мои звери разгуляются. Куда ни посмотришь — везде снег. Мягкий, пушистый. Беги, радуйся!

Ан нет. Заяц больше суток сидел в утайке и не казал носа. Наконец отважился. Вернее, его выгнал голод. Потихоньку, с оглядкой доскакал до первых кустов выглядывающей из-под снега пушицы, пожевал стебельков, закусил корешками и снова в утайку. Страшно!

Белка и того больше. После снегопада она два дня сидела на ветках и только на четвертый спустилась вниз. Но при этом как спустилась!

Первый-то снег был с метелью, вот и налепило снега на лиственничные стволы целые подушки. Как дерево — так обязательно со снежной нашлепкой от комля до вершины. Если смотреть на тайгу от моей избушки — она из-за снега на стволах кажется белой, а если со стороны болота — черной.

И что же? Спускалась с лиственниц и взбиралась на них белка так аккуратно, что ни разу не коснулась лапками этого снега. Может, он ей казался слишком ненадежной опорой, но, скорее всего, слишком уж мало радости белке бегать по снегу. Чуть ступил — уже след.

Так белке-то что? Она по деревьям может пройти полтайги, потом спрячется в гнездо — и ищи ее. А заяц-то все время на виду. К кустику пушицы подошел — след, к тальниковой веточке завернул — след, через ручей перепрыгнул — все равно след оставил. Вот он и забирается на весь день к самой вершине Столовой сопки. Там, конечно, тоже следы остаются и тоже боязно, но зато и ему далеко видно. Сразу заметит и лисицу, и охотника. А заметил — уши прижал, хвост распушил и во всю заячью прыть наутек!

Бегать же зайца учить не нужно.

Солнце приготовилось спрятаться за горизонт и уже коснулось ободком Столовой сопки, да вдруг вспомнило, что светило сегодня всего лишь чуть-чуть, а уж о том, чтобы греть, не могло быть и речи. От стыда оно вспыхнуло такой алой краской, что вмиг выкрасило в этот цвет и облака, и сопки, и лиственницы на перевале. Даже снявшаяся с лиственниц кедровка казалась издали сказочной жар-птицей. Она неторопливо летела над тайгой и излучала вокруг себя розовое сияние.

А солнце горело еще очень долго, пока не сгорело совсем, и сразу же мир потускнел и наступили сумерки.

Наша Невенкай знаменита вкусной водой и богатыми брусничниками, а река Таинка славится ветром. С разбойной удалью носится он над рекой, шныряет по распадкам, срывает остатки снега с перевалов и сопок. Он давно все подчинил себе и сейчас только следит, как бы что-нибудь не ушло из-под его власти. Снег он перемешал с песком и угнал в ущелья, у лиственниц обломил вершины и сбил в сторону ветки, даже кедровок, и тех приучил летать боком.

В долине еще куда ни шло, а поднимешься на перевал — попадешь прямо в Кащеево царство. Одна лиственница легла на скалы и ухватилась ветками за камни, другая хоть и в три обхвата толщиной, а имеет всего одну ветку, третья же так скручена, что не понять, в какую сторону растет. А поваленных деревьев вообще не сосчитать. Лежат на камнях, выставили в небо побелевшие сучья.

Поднялся я на перевал, немного отдохнул, подивился на ветровы проделки и стал спускаться. Скоро вышел на небольшую поляну. Гляжу и не верю глазам. Штук десять лиственниц выстроились передо мною, и, кажется, любой ветер им нипочем. Правда, и у них ветки в одну сторону смотрят, но сами-то лиственницы стройные, аккуратные. И, что самое удивительное, не вижу ветровала. Верно, снег на поляне лежит по колено, но поваленное дерево не спрячешь и под метровым снегом. Я смотрю и туда, и сюда — ничего не понимаю. Рядом деревья держатся за камни пауками, все кланяются ветру, все от него страдают, а этим хотя бы что. Сквозняк здесь тянет, словно в трубу, почва — сплошная скала, не за что ухватиться корням — а они стоят. Так ни в чем и не разобравшись, ушел домой.

Через месяц я снова попал на ту поляну. Теперь снега на ней почти не было. Ветер куда-то его угнал и этим открыл секрет непокорных лиственниц. Оказывается, растущие на поляне деревья имеют у самых корней огромные наросты. Один из них чем-то напоминает морду обиженного барана, другой похож на сказочного обжору, третий слеплен из каких-то кубиков. Все наросты большие и, конечно же, очень тяжелые. Они-то и не дают ветру прижать лиственницы к сопке. Как он ни давит на деревья, а ничего у него не получается.

Стоят себе стройные, как свечи, ваньки-встаньки колымские.

Ночь. В кабине новехонького УАЗа двое. Грузный лысоватый шофер, живот которого почти упирается в обвитую изоляционной лентой баранку, и худощавый парень в очках и с полоской усов над верхней губой. Они познакомились всего какой-то час тому назад, но уже были довольны друг другом. Первый радовался неожиданному попутчику, второй — тому, что не придется ждать автобуса и к утру он будет дома.

Машина спустилась с перевала, обогнула прижавшееся к сопкам озеро и нырнула в коридор из высоких лиственниц. Опушенные инеем ветки искрились в свете фар и сеяли на дорогу серебристые блестки. Вынырнувший впереди деревянный мостик, казалось, завис в искрящейся кисее.

Разговор прервался сам собой. Парень подался к стеклу, пытаясь разглядеть деревья до самых вершин, водитель, наоборот, вдавил широкую спину в дерматин, словно давал простор гостю. Мол, смотри, впитывай. Мы-то все это чуть ли не каждый день видим.

Проскочили мостик, выкатили на пригорок и вдруг прямо на дороге увидели какого-то зверя. Он стоял мордой к машине, его глаза светились зеленоватым огнем, и сидящим в кабине подумалось, что перед ними волк. Но тут зверь повернулся боком, стали видны длинный широкий хвост, чуть выгнутая спина, толстые короткие лапы, и те поняли — росомаха!

Подпустив машину совсем близко, она прыгнула к обочине, но вместо того, чтобы нырнуть в спасительную чащу, повернулась и бросилась наутек по накатанной дороге.

— Светом мигай! Светом! Уйдет ведь! — закричал парень.

Мотор натужно взвыл, скрежетнули шестерни коробки передач, и машина устремилась за зверем. Шофер даже не переменил позу. Он только сплюнул приставший к губе окурок да посуровел лицом. Глаза впились в мчавшегося впереди зверя, а руки и ноги, казалось, сами двигали рычаг скоростей, крутили баранку, нажимали педаль газа, включали и выключали фары.

То исчезая в кромешной тьме, то вдруг оказываясь в таком ярком свете, что чудилось — снег вот-вот вспыхнет под колючими лучами, убегала росомаха от настигающего ее УАЗа. Вот она ближе, ближе. Еще миг — и машина накрыла ее. Глухо громыхнул металл, толчок передался по всей машине, и водитель тотчас нажал на тормоз. Схваченные тугими колодками колеса заюзили по снежному накату и остановились.

Одновременно раскрылив обе дверцы, шофер и пассажир вывалились из кабины и кинулись к росомахе, что комом темнела посреди дороги. Шофер, то ли потому, что был грузнее, то ли от привычки делать все основательно, не торопясь, отстал от пассажира. А тот подбежал к росомахе, наклонился и отпрянул в сторону.