Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна. Страница 30

– Они? – поэт сложил лист и убрал в карман. – Я видел, как ты смотрел на нее в театре.

Утро четверга Казначеев посвящал бесплодной борьбе с просителями. Михаил Семенович настаивал, чтобы правитель канцелярии раз в неделю лично принимал страждущих. Так жители города притирались к новой власти и привыкали не бояться ее. Собственные слова графа. Ха! Боялись они, как же! Такого горластого и наглого населения не было даже в Мобеже!

Мало того, что одесситы вставали ни свет ни заря и начинали, треща на всех языках, ломиться в присутствие. Они еще и требовали, чтобы разбором их дрязг занимался чуть ли не лично генерал-губернатор. Сию секунду, например, в кабинет ворвалась упитанная дамочка и, вытолкнув кормой задних, захлопнула дверь.

– Я и самому наместнику скажу! Это грабеж! Где их высокопревосходительство?

– Я за него, – меланхолично отозвался Саша.

Тетка уставилась на него с подозрением, а потом выпалила жалобу. Не уходить же, раз прорвалась.

– Рожнова моя фамилия. Купчиха. Держу меблированные комнаты. А в первом этаже бильярд. Имела от магистрата разрешение в ночь на 1 января устроить коммерческий съезд гостей с балом, фейерверком и закусками. Продала билеты. Народ прикатил. Музыканты ну им марш играть. А полицейский пристав явился и разогнал всех. Велел свечи тушить и чтобы скрипачи убирались. А в двух домах от меня еврейке Рухле дозволено было всю ночь гостей угощать и танцы устраивать. Это как?

– Нехорошо, – согласился правитель канцелярии. – Как фамилия пристава?

– Курцевич. У меня тут жалоба. В ней все указано. С кого убытки взыскивать? 47 рублей 40 копеек. Изволите видеть. Извозчикам 3 рубля 20 копеек. Музыкантам 12 рублей. Дрова и уголь 1 рубль 50 копеек. На ту же сумму свеч. Сваренный кофе три фунта – 3 рубля. Сливок и лимонов – рубль тридцать…

Казначеев выдернул у купчихи бумажку. Бегло просмотрел. Все точно.

– А где разрешение магистрата?

– Туточки. – Тетка полезла за пазуху. – Только вы, господин хороший, уж не знаю как, но избавьте меня от магистратской волокиты. Они денег не отдадут. И над обидой моей посмеются.

Казначеев весело глянул на нее.

– Зачем нам магистрат? И так ясно. Разрешение было? Было. Пристав закон нарушил? Нарушил. Видать, Рухля ему на лапу дала…

– Истинный крест, дала. – Тетка начала мелко креститься.

– Вот мы с Курцевича и взыщем. Пусть поглядит, стоила ли та взятка теперешнего платежа.

Саша написал резолюцию и звонком колокольчика вызвал секретаря. Рожнова смотрела на него, как на фокусника.

– Благодетель мой! – завопила она, поняв, что дело решено. – Век буду Бога молить! Как зовут-то тебя, сыночек?

– Александр Иванович.

Саша выпроводил купчиху, и тут же в кабинет ввалилась депутация грузчиков, изъяснявшаяся только по-итальянски. За ними двигались ломовые извозчики, к счастью, русские. Они напирали на передних плечами и, по всему видно, не одобряли факта их существования. Из получасового взаимного крика Казначееву с трудом удалось выведать, о чем сыр-бор. Он подозревал нечто подобное. Разные племена делили между собой профессии. Греки были булочниками, молдаване угольщиками, армяне цирюльниками, болгары огородниками, евреи стекольщиками… В порту орудовали загорелые сыны Авзонии и никого не хотели принимать с собой в долю. Сейчас они схлестнулись с ломовиками.

– Я не могу гарантировать, что вперед разгружать суда будут только итальянцы, – сказал Казначеев. – Порт растет. Извоз тоже дело не сугубо русское. Но, коли у вас сложились корпорации, так извольте сами выставлять нужное чисто своих, чтобы сделать всю работу. А нет, так не пеняйте, что находятся смышленые чужаки, которые перехватывают ваш хлеб.

Грузчики надулись, но вынуждены были ретироваться. На их место явился коллежский советник Юшкин, державший за шиворот несчастнейшего из смертных – театрального обозревателя Треско, за которым, гомоня, лезли актеры, а у них в неволе – доктор Плис. Юшкин, мужчина крупный и в усах, сотрясал тщедушного критика, как грушу в ураган, но почему-то медлил вышибить мозги. Смущали уверения труппы, будто несчастный – лунатик, и согласное кивание врача, подтверждавшего диагноз.

– А ну цыц! – гаркнул на них Саша. – Все по порядку.

– Просыпаюсь я, эта, ночью, – коллежский советник поклонился, не выпуская Треско из своих медвежьих лапищ. – А живем мы на Ришельевской. Фонарь в окно так и лупит.

– Прошу заметить, луна, – пискнул критик, но тут же затих, как полупридушенная кошкой мышь.

– А я что говорю? – рявкнул Юшкин. – Фонарь. Эта. Смотрю: он, гад, по спальне ходит. И руки вперед. Чисто привидение. Но я его, каналью, знаю. Второй год под мою бабу клинья бьет. Ночью в дом залез!

– Он лунатик! – хором заверещали актеры. – Ну, доктор, ну, дорогой, скажите им!

– Да-с. – Плис важно склонил увенчанную черной шапочкой голову. – Есть явление сомнамбулизма. Господин Треско ходит во сне.

– А я тут при чем? – обомлел правитель канцелярии.

– Как при чем? – не понял Юшкин. – Бить мне ему морду?

– Бейте.

Актеры пытались возмутиться, но Казначеев объяснил: если пустить дело законным порядком, их «лунатика» придется признать вором. А уж тогда тюрьма неминуема. Так что лучше прослыть наказанным ловеласом. Юшкин издал громоподобный рев радости и повлек соперника вон из канцелярии. Саша призвал сержанта и велел приглядеть – без смертоубийств.

Он не чувствовал, что принимает соломоновы решения. Но понимал, зачем начальник возложил на него крест. Уму непостижимо, сколько полковник узнавал за один четверг! Саша уже мог сказать, кто с кем в связи и от кого получает какой куш. Особливо было велено прислушиваться ко всему, что могло навести на след контрабандистов.

Вечером Казначееву улыбнулась удача. Он уже намеревался складывать дела, когда к домику канцелярии подъехала коляска и из нее вышли две хорошо одетые дамы в сопровождении почтенного вида пожилого господина с артистической гривой седых волос. Прищурившись, Саша узнал дирижера Дзанотти. Его спутниц полковник видел впервые. Они поднялись на второй этаж к кабинету и попросили доложить о себе тоном, не допускавшим и мысли, что их немедленно не примут. Горестно вздохнув, Александр Иванович велел пустить.

Дамы присели в реверансе, музыкант поклонился. Казначеев блеснул вежливостью и предложил им располагаться в креслах.

– Рассказывайте вы, Джузеппе Карлович, – обратилась старшая к дирижеру. – У меня что-то нервы расходились. Варенька, душа моя, сядь подле и возьми меня за руку.

Младшая исполнила ее просьбу. И они, как две горлицы, примостились в углу дивана. Старшей было возле сорока. Высокая, стройная, с тонкими чертами лица, она отличалась какой-то меланхоличной робостью и была одета в темное визитное платье и черную кружевную наколку, скрывавшую волосы. Вдова, решил Саша. Ее спутница – полная круглолицая девушка, белая и румяная, как ватрушка – держалась куда решительнее. Она точно покровительствовала тетке.

– Меня вы, должно быть, видели, Александр Иванович, – начал гость. – Я дирижер Дзанотти. Позвольте представить моих спутниц. Княгиня Вера Петровна Гагарина. Княжна Варвара Дмитриевна Волконская, – дамы кивнули. – Нас привел к вам весьма необычный случай.

Казначеев сделал внимательное лицо.

– Княгиня устраивает у себя в доме детские музыкальные праздники. Она содержит танцкласс мсье Резголя. Я имею честь аккомпанировать на рояле. Вчера, в половине пятого, когда веселье было в разгаре, произошло событие… из ряда вон выходящее… необъяснимое…

– Ах, – воскликнула Вера Петровна, – что же теперь будет? Без моих вечеров малышам негде научиться правильно себя держать! Все испугаются, перестанут к нам ездить. Класс придется закрыть. Кто-нибудь из богачей перекупит Резголя. А я… я останусь одна. Вы не можете себе представить, молодой человек, что значит для меня этот класс!

– Тетя, – остановила ее спутница. – Мы ведь ничего не рассказали. Господин полковник нас не понимает.