Обитатель лесов (Лесной бродяга) (др. перевод) - Ферри Габриэль. Страница 37

— Иди! — отвечал ему Гомец с величественной важностью, стараясь выказать перед своими товарищами уверенность в себе.

Индеец вышел из лагеря так же, как и пришел, не повернув головы в сторону и не выказав ни малейшего любопытства.

Подойдя к оставленным им четверым воинам, Черная Птица принялся им что-то объяснять, причем он указывал рукой на палатку, подле которой Антилопа сидел неподвижно и важно, как статуя.

Через несколько минут после того мексиканцы, наблюдавшие из лагеря за движением апахских всадников, увидели, как один из них поскакал прочь; прочие же, держа своих лошадей за узду, продолжали спокойно сидеть на земле.

Между тем время шло к вечеру. Солнце опало за горизонт. Яркие краски облаков стали бледнеть, а в лагере по-прежнему напрасно дожидались возвращения дона Эстевана, Барайи и Ороче.

Наконец наступила ночь, принеся с собой одно лишь беспокойство. Индеец по характеру своему непостоянен и изменчив; всем в лагере это было известно; поэтому вместо предложений мира, весьма неопределенных, очень легко могло последовать внезапное нападение.

Но Гомец старался опровергнуть такое малодушное предложение.

— Чего нам бояться, — говорил он, — пока у нас есть индейский заложник? Разве его спокойствие не служит достаточным ручательством за добросовестность его намерений.

Что же касаемо собственно Антилопы, то его черная фигура была заметна глазу, несмотря даже на темноту ночи. Он по-прежнему сохранял вполне спокойную позу; впрочем, будь день, можно было бы заметить, как он немного втянул шею, словно прислушиваясь к чему-то.

Стояла гнетущая тишина. Обширная равнина, покрытая черным небосклоном, на котором появлялись одна за другой звезды, была нема, как и небосклон. Едва темнота заступает дневной свет, саванна обретает некое дикое величие и ночь придает многозначительность каждому шороху.

В лагере тишина нарушалась только тихим шепотом авантюристов, разделившихся на несколько групп, да пьяным пением бузотера-золотоискателя. Однако обитатели лагеря по временам бросали недоверчивые взгляды в сторону апахов, сидевших на земле возле своих лошадей, но последние казались столь же неподвижными, как обломки камней, которым темнота придавала иногда облик человеческой фигуры и которые, казалось, каждую минуту отодвигались назад.

— Как странно, — заметил задумчиво один из авантюристов, обращаясь к Гомецу, — еще недавно эти индейцы, мне кажется, были гораздо ближе к нашему холму.

— Это так кажется, — возразил Гомец, желавший видеть все в розовом свете.

— Посмотри-ка, — прибавил другой, — ветра никакого нет, а вон там перед индейцами ветер взметает песок.

— Это оттого, что мы здесь защищены повозками от ветра, а там ветер гуляет беспрепятственно, — отвечал он.

Между тем, судя по тому, как фигуры индейцев, видневшихся перед лагерем, делались все менее и менее различимы, темнота, казалось, густела. Гомец продолжал успокаивать своих товарищей тем, что у них в лагере находится индейский заложник, однако сомнение мексиканцев насчет того, действительно ли индейцы мирно дожидаются его там в отдалении, стало расти.

Подозрение на сей счет увеличилось до такой степени, что один из авантюристов решился удостовериться самолично и, взяв с собою ружье, вышел из лагеря.

При ближайшем осмотре местности оказалось, что там и впрямь остались одни нопаловые растения, людей же и лошадей никаких нет. Воспользовавшись темнотой, индейцы потихоньку удалились восвояси. Столбы песка, поднятые ими при этом, служили им защитой, чтобы скрыть их удаление, и тем временем они присоединились к своим товарищам.

Мексиканец поспешил назад в лагерь, спеша сообщить своим товарищам о удалении индейцев. Это обстоятельство не могло не послужить к усилению общего беспокойства в лагере. По требованию мексиканцев Гомец, хотя и неохотно, подошел к Антилопе, который, сидя на прежнем месте, продолжал высматривать все малейшие манипуляции своих товарищей.

— Зачем индейский предводитель не приказал своим воинам оставаться вблизи белых? — спросил Гомец.

— О чем спрашивает мой брат, — возразил Антилопа, — и о каких воинах говорит он?

— О тех, которые еще так недавно сидели там друзьями, а теперь исчезли, как враги.

В темноте зрение слабеет, белые не разглядели как следует; пусть они зажгут свои огни, и тогда при большом свете они увидят тех, кого ищут; впрочем, что же из того, если бы даже это и было так? Разве они не держат в своих руках предводителя целого племени, ожидающего возвращения своих посланных? Мои воины, вероятно, захотели сообщить апахам, чтобы они торопились.

Этот ответ коварного индейца пробудил в уме Гомеца внезапно мысли, заставившие его вздрогнуть. Движение это не ускользнуло от глаз Антилопы. Гомец вспомнил, что весь запас сухого хвороста, заготовленного для освещения лагеря, сгорел накануне и что мексиканцы, занятые в продолжение дня другим занятием, позабыли набрать нового хвороста. Теперь же для такого дела времени уже не было.

При одной мысли о столь непростительной оплошности у Гомеца выступил холодный пот на лбу. Единственное его утешение состояло в том, что удаление индейцев не было делом изменнического вероломства, так как Антилопа все-таки оставался у них заложником. Несмотря на то, Гомец решился наблюдать за индейцами в оба.

— Предводитель не должен оставаться у своих друзей одиноким, и потому я прикажу шестерым из наших людей находиться поблизости. Они будут слушать его рассказы о сражениях.

Гомец отошел от Антилопы, не заметив на его лице выражения гордого презрения, исказившего рот индейца, и дал своим шестерым товарищам поручение усесться вокруг индейца, чтобы при малейшем знаке тотчас его убить. Гомец начал уже привыкать к командованию.

Было уже слишком поздно для того, чтобы озаботиться заготовлением хвороста для зажигания костров; лагерь оставался погруженным в темноту. Темнота эта не только представляла большую опасность для мексиканцев, но даже лишала возможности отсутствующих товарищей, сбейся они с пути, найти обратную дорогу к лагерю. Таким образом, авантюристы даже стали сомневаться насчет того, возвратится ли к ним назад их предводитель со своими спутниками.

Наконец тихие разговоры мексиканцев между собою прекратились, каждый заключил свое беспокойство в самом себе, и в лагере, так же как и на бесконечной равнине, водворилась зловещая тишина.

Однако вскоре это торжественное спокойствие было нарушено непонятным шумом. Послышалось как будто отдаленное ржание. Гомец, начинавший уже свыкаться со своим новым званием, столь неожиданно выпавшим на его долю, поспешил на этот раз, побуждаемый общим предчувствием какой-то опасности, обратиться с расспросами на сей счет к индейцу, которого он считал и впрямь предводителем.

Антилопа все еще продолжал хранить свое первоначальное спокойствие.

— Уши белого, — произнес Гомец, обращаясь к апаху, — не так чутки, как у индейца. Не может ли предводитель сказать мне, не ржание ли это лошадей его друзей раздается на равнине?

Индеец прислушивался несколько минут с большим напряжением.

— Это апахи, — отвечал он. — Они хотят осведомиться, не возвратился ли, наконец, предводитель с двуствольным ружьем и другой предводитель, по имени Педро Диац.

— Индейцам, может быть, так же хорошо известно, как и белым, что эти два предводителя более не возвращались, но если они не хотят теперь вести переговоров о мире с тем, кого избрали его товарищи, то, значит, они желают войны.

— Хорошо! — возразил индеец. — Черная Птица — великий предводитель, он не спрашивает дозволения у других, что ему делать.

В продолжение этого краткого разговора отдаленный шум увеличивался. Земля глухо загудела под ударами копыт приближающихся лошадей, которых в темноте еще нельзя было различить. Смущение овладело всеми в лагере, но мексиканцы все еще полагались на присутствие Антилопы и не думали принимать никаких мер к защите. Едва Гомец хотел отдать некоторые распоряжения предосторожности, как Антилопа знаком показал ему, чтобы он прислушался.