Сокровище рыцарей Храма - Гладкий Виталий Дмитриевич. Страница 40

Шиловскому очень хотелось вызвать Балагулу на допрос. Но он понимал, что это невозможно – где Киев, а где Сибирь. Никто не будет заниматься этапированием каторжанина в обратную сторону, тем более без веских на то причин. Ведь у Шиловского на Балагулу ничего не было.

Мало того, бригадир копачей могил проходил по делу не как уголовник, а как политический. Это был уже совсем другой компот. Так могут и самого Шиловского заподозрить в пособничестве врагам отечества – а ну как Балагула сбежит по дороге? Тогда все шишки достанутся надзирателю…

Размышления Шиловского прервал стук в дверь.

– Входите! – сказал надзиратель и нервно потушил папиросный окурок.

На пороге появился пристав Семиножко. Как обычно, он был красным и потным – на улице парило; наверное, перед грозой. Пристав не выпускал из рук огромного носового платка и время от времени промокал им пот, который не только выступал крупными каплями на лбу, но и стекал на грудь по его длинным казацким усам.

– Хух! – сказал пристав. – Здравия желаю, Евграф Петрович!

– Здравствуй, Петр Мусиевич. Присаживайся…

Пристав сел на стул напротив Шиловского. Его глаза бегали в орбитах как два маленьких зверька. Создавалось впечатление, что Семиножко в чем-то сильно провинился и теперь ждет неминуемого наказания. «Что это с ним?» – удивленно подумал надзиратель, который был хорошим психологом.

Подумал одно и сказал другое:

– Вот что, Петр Мусиевич, забудь про Ваську Шныря. На время! – повысил голос Шиловский, решив, что Семиножко хочет что-то возразить. – Нужно заняться другими, более важными делами. А Шнырь объявится… в этом нет сомнений. Поднимется со своего «донышка» на поверхность, а мы тут как тут.

– Но как же… Ведь убит полицейский… – возражения Семиножко звучали как-то неубедительно.

– Жигана будем искать. Но не в ущерб другим делам. Ты его портреты раздал городовым?

– Конечно. Еще вчера.

– Вот и славно. Пусть потрудятся. И я еще им хвоста накручу. А то совсем перестали мышей ловить. Сладкую жизнь себе устроили.

– Да, да… – поддакнул Семиножко, который вдруг почему-то резко успокоился. – Берут мзду не по чину… – последняя фраза прозвучала чересчур зло.

Шиловский остро взглянул на пристава, но промолчал. Он знал о нравах, царивших в полицейских участках, не понаслышке. Умаслить городового или пристава в среде торговцев и разной мелкой шушеры считалось делом само собой разумеющимся.

«Похоже, Петру Мусиевичу стало не хватать тех подношений, что ему дают городовые, – насмешливо подумал Шиловский. – Процент не тот… Это хорошо. Теперь он с городовых три шкуры сдерет, пока до них дойдет, откуда ветер дует. Для сыска такое служебное рвение только на пользу».

– В Киеве объявился известный ростовский авторитет Колька Рыбалка, – суховато сказал надзиратель. – Его видели как раз на твоем участке…

– Ой, лышенько! – по-бабьи всплеснул руками Семиножко; забывшись от расстройства, он перешел на украинский язык. – Шоб вин в Днепре утопывся! Беда…

– Да, это серьезная личность. Мне приходилось иметь с ним дело… И наверное, он прибыл в Киев не сам, а со своей бандой. Так что нам нужно ждать неприятных событий. Предупреди свою агентуру. Фотографию Кольки Рыбалки возьмешь в архиве. Там он, конечно, гораздо моложе, но хоть какое-то подспорье…

Семиножко шустро выкатился на своих коротких ножках из кабинета Шиловского и расплылся в довольной улыбке. Если бы надзиратель знал… Он шел к Шиловскому лишь с одним глубоко личным вопросом: как спустить дело Васьки Шныря на тормозах?

Конечно, вслух эту фразу он никогда бы не произнес. Семиножко накопал целый ворох разных «безотлагательных» дел и мероприятий по участку (большую часть из них он придумал), которые и собирался вывалить на стол перед Шиловским: мол, работы невпроворот, так что извините, но Васька Шнырь не главный гвоздь программы. Однако надзиратель будто подслушал его потаенные мысли, и все получилось как нельзя лучше.

Эту пока еще маленькую победу нужно было как-то отметить. И Семиножко в радужном настроении отправился на Крещатик, где зашел в кофейню «Люрс и Штифер», чтобы выпить чашечку отменного кофе с круассанами.

Походами в такие солидные и отнюдь не дешевые заведения он приподнимал себя в своих глазах. Сидя в окружении белоснежных накрахмаленных скатертей и о чем-то воркующих дам полусвета, Семиножко представлял себя богатым господином, жуиром, и его крестьянская сущность становилась микроскопически маленькой, почти незаметной. Мысли пристава освобождались от разных наслоений, и он воспарял к невиданным высотам.

Так получилось и на сей раз. Прихлебывая кофе маленькими глотками (фарфоровую чашечку Семиножко держал своими толстыми пальцами-обрубками манерно, оттопырив мизинец) и мечтательно прищурив глаза, пристав думал, что жизнь не такая уж плохая штука, особенно когда в ней намечаются некоторые перемены к лучшему. Дело оставалось за малым: найти Ваську Шныря и вытрясти из него душу вон – пока мазурик не выведет пристава на пока неизвестного ему Петрю.

К сожалению, Серега Матрос не знал фамилии этого человека. Во время разговора с Графчиком Васька называл Петрю румыном, но Семиножко подозревал, что он вполне может быть и молдаванином. А тех и других в Киеве был воз и маленькая тележка. И добрая половина из них носила имя Петр.

В общем, все выходило на то, что нужно искать Шныря. Вот уж когда воистину на человеке сходится клин, уныло подумал Семиножко… и вдруг похолодел. Ах, гадюка семибатюшная! Ах, змей подколодный! Что удумал!

Семиножко показалось, что он понял, почему Шиловский дал отбой по делу Васьки Шныря. Надзиратель, похоже, решил лично заняться этим делом. А зачем? Понятно зачем. В груди у пристава запекло, будто там загорелся огонь, и он тут же возненавидел Шиловского как самого наипервейшего своего врага.

Этот умник хочет перейти ему дорогу! Шиловский решил отстранить пристава от расследования, чтобы не делиться. Накося, выкуси! Пристав едва не скрутил смачную дулю, чтобы плюнуть на нее, как учила его родная бабка-ворожея, да вовремя спохватился: все-таки присутственное место, кругом приятные благовоспитанные мамзели в шелках и кринолинах…

Торопливо допив кофе, который теперь по вкусу напоминал ему касторку, настоянную на горелой резине, он расплатился и как ошпаренный покинул кофейню «Люрс и Штифер». Семиножко торопился на встречу со своим самым способным и деятельным агентом, которого пустил по следу Васьки Шныря. Он дал ему на расходы полста и посулил в случае удачи добавить еще «катеньку».

С агентом пристав встречался на конспиративной квартире, которая была домом свиданий. В этом доме на втором этаже жила так называемая «полушелковая» проститутка по имени Секлетея, или – по-простому – Секлета, скрывающая свое ремесло под вывеской акушерки. Естественно, ей приходилось принимать клиентов только днем, но от этого она сильно не страдала.

Закончив свои дневные заботы, Секлета вливалась в «сливочный» слой киевских проституток – «дам с девочками». Эти «барышни» маскировались под порядочных женщин, используя для прикрытия хорошенькую девочку под видом дочки. Разумеется, ребенка они брали напрокат для прогулок в людных местах, посещений кафе и ресторанов.

«Военная хитрость» срабатывала стопроцентно: охотников завести интрижку с красивой замужней дамой было куда больше, нежели платить за ласки навязчивой проститутки. Вечером «дама с девочкой» Секлета превращалась в интересную, загадочную вдову Селестину, которую переполняла скорбь по мужу-офицеру и дворянину, героически погибшему где-то под Перемышлем или в Карпатах.

Знакомый образ: «…Всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна. И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…» Мрачный креп, густая вуаль, опущенная на лицо, придавали Секлете-Селестине строгий, неприступный вид, который притягивал к себе искателей острых ощущений со страшной силой.

А утром «вдовушка» Селестина в шелковых панталончиках с шитьем, сладко потягиваясь, брала с туалетного столика несколько десятирублевых банкнот и забывала навсегда имя вчерашнего воздыхателя. Следующим вечером ее снова можно было увидеть в другом парке или дорогом ресторане с очередным респектабельным поклонником, которому она рассказывала по новой все ту же «скорбную» историю.