Фанфан и Дюбарри - Рошфор Бенджамин. Страница 30

— Ты не знаешь, а у меня есть шанс стать метрессой короля! И ты приходишь мне морочить голову всякими глупостями, когда передо мной открываются такие возможности! Не говори мне больше никогда о ребенке! Никогда! Если король узнает, что я в пятнадцать лет родила бастарда, что он подумает?

— Тем более, что от герцога Орлеанского! — язвительно заметил брат Анже.

— Молчи! Ты меня собрался погубить!

Вот почему брату Анже было так нехорошо (не только годы давали себя знать), вот почему его терзали опасения, — он боялся, что воплощение его надежд на Фанфана отодвигается Бог весть куда; поэтому он так нетерпеливо поджидал момента действовать — хотя, по правде говоря, не знаем, что бы мог сделать: Жанна изо всех сил старалась позабыть свое прошлое, с надеждой глядя в будущее, где через год ей суждено было занять место ля Монтеспан, ля Лавальер и своей предшественницы, умершей четыре года назад: мадам де Помпадур!

Поскольку "великий план", которым брат Анже тешился уже десять лет (план, с каждым годом обретавший все больший размах) вдруг лопнул, брат Анже был жестоко разочарован: ведь он в своих мечтах, которым отдавался без остатка, не мог и думать, что у дочери появятся другие интересы. И вот, будучи так удручен, переживая нежную свою любовь к Фанфану, в то утро брат Анже решился. Решился рискнуть, поскольку невозможно было предсказать, чем дело кончится. Ведь брат Анже писал письмо Луи, герцогу Орлеанскому!

Всерьез опасаясь, что Фанфану нечего больше ожидать от матери, забывчивой мадам Дюбарри, он обратился к отцу!

"Монсеньор!

Прошу Вас предложить подателю этого письма показать его левую стопу. И Вы узнаете свою родную кровь. Татуировка была сделана по повелению единственного существа на свете, которое знало Вашу тайну и решила сделать это, хоть и без Вашего ведома, из любви к Вам и для того еще, чтобы плод Вашей любви мог когда-нибудь, представ пред Вами, явить его Вашему взору. Мальчик этот сам ничего не знает, ибо он как ангел Божий! Тот, кто Вам пишет, Монсеньор, узнал сию Вашу тайну на исповеди, и теперь нарушает обет — но он уже мертв, герцог, и Вы простите ему, как простил бы сам Господь, если это письмо Вам доставит хоть каплю удовлетворения!"

Брат Анже в который раз перечитал черновик письма, когда к нему заявился проститься Фанфан. Деликатно постучав в дверь, тот вошел в комнату. Брат Анже, лежавший в постели, был несколько удивлен: он не ждал этого визита, по крайней мере так рано. Взглянув на часы, лежавшие рядом на подушке, заметил, что ещё только восемь утра.

— Рановато ты почтил меня своим визитом, — с усмешкой сказал он, незаметно пряча только что законченное письмо. — Надеюсь, ничего серьезного не случилось? Как та история с Пиганьолем?

— С ней покончено! — ответил Фанфан, присев по его приглашению на постель, и подробно рассказал, как было дело.

— Как видишь моя идея оказалась неплоха, — заметил брат Анже, — хоть я и не надеялся наставить на путь истинный мсье Пиганьоля! Тем лучше! Его падение становится не столь ужасным! — продолжал он, задумчиво помолчав.

— Но у Жюльена и Хлыста хватит наглости продолжать свою преступную затею, хотя и знают, что тебе все известно!

— Такого мнения Пиганьоль, да я и сам так думаю!

— Ладно, тогда придется дать им понять, что ты можешь сообщить в полицию! Как, возьмешься?

— Это излишне, мсье, я поступил лучше — ушел оттуда. Они нагнали на меня страха!

— Ушел?

Только теперь брат Анже заметил, что Фанфан ещё элегантнее, чем при их последней встрече, что он в каштанового цвета панталонах, того же цвета чулках, изящных туфлях — и с треугольной шляпой в руках. У ног его лежал довольно большой, тщательно увязанный ранец, которого брат Анже прежде не заметил.

— Это значит, ты… — протянул брат Анже.

— Отправляюсь странствовать по Франции, мсье! — самым решительным тоном отвечал Фанфан и указал на ранец:

— Там три рубашки, шесть носовых платков, кожаные дорожные башмаки, мои Расин и Плутарх, хороший нож для мяса и два пистолета.

— А деньги у тебя есть?

— Десять ливров.

— Не слишком много для странствий по всей Франции! Я мог бы дать тебе ещё ливров с полсотни!

— Заранее благодарен! — Фанфан был в восторге.

— Нет, подожди! Я же не сказал, что дам их тебе обязательно! Ты даже не спросил, а я согласен? — недовольно пробурчал он. — Знаешь же, что у меня на тебя иные виды, точнее говоря, у меня были иные планы, — добавил он с столь грустным выражением, какого до сих пор Фанфану у него видеть не приходилось. — Признаюсь, я немного огорчен…

— Именно так я и подумал!

— Но подожди! — повторил брат Анже, вновь оживая. — Я ведь не сказал последнего слова! — При этом он непроизвольно помахал письмом, написанным монсеньору герцогу, и снова вспомнил Жанну. Потрясенный мыслью, что Фанфан может исчезнуть и, несомненно, навсегда, он понял вдруг, что нужно немедленно решать, как избежать непоправимого, и что остался лишь один выход: привести Фанфана, захочет он или нет, к его матери! "- Ну разве Жанна в силах будет устоять при виде столь прелестного мальчугана, такого изумительного в своем роде", — говорил себе брат Анже, хотя и полон был тревоги, не имея понятия, как сделать это, чтобы не вызвать скандала и не поставить под удар карьеру дочери.

— Так ты всерьез решил уйти?

— Да!

— Не понимаю, как мадам Колиньон тебе позволила! — воскликнул он с известной долей огорчения, все ещё не придя в себя от неожиданного сюрприза. Ведь только для того, чтобы устроить Фанфану аудиенцию у герцога Орлеанского, понадобилось бы не меньше двух недель!

— Элеоноре я ничего не сказал, — ответил Фанфан. — Хотел уйти и от нее, и от Фаншетты… — Поскольку брат Анже удивленно уставился на него, добавил: — Дело не только в Жюльене с Хлыстом.

На миг умолкнув, закончил свои излияния фразой, поставившей брата Анже в тупик:

— Все время печь, все время разносить продукты — с ума сойти можно!

— О! — удивился брат Анже, потом спросил:

— Ты называл её Элеонорой?

— Ну разумеется, — ответил Фанфан, который думал совсем о другом: даст ли ему брат Анже тех пятьдесят ливров.

— А! — протянул брат Анже, сказав себе в душе: "- Ну и дети пошли!"

С трудом поднявшись с постели, в длинной ночной сорочке, спадавшей до пола, так что закрыты были даже пальцы ног, он был похож на длинную жердь. Покряхтывая, дошел до умывальника и налил стакан воды.

— Что-то вы неважно выглядите! — сочувственно заметил Фанфан. Брат Анже, приложив руку к груди, поморщился.

— Нет-нет, — задыхаясь возразил он. — Нет, правда, поверь мне!

Фанфан видел, что тот весь посинел, но ничего не сказал. Снова ему захотелось плакать — как перед тем, когда он покидал Элеонору и Фаншетту, Николя Безымянного и Святого Отца, не набравшись духу даже распрощаться с ними. Теперь же он сумел сдержать себя, чтобы не испугать брата Анже, поскольку понял, что брату Анже осталось жить недолго.

Именно эта жестокая мысль заставила его внезапно воскликнуть:

— Если хотите, брат Анже, на несколько дней я могу остаться у вас… а вы расскажете, что может ожидать меня в пути! — И, говоря это, он пытался улыбнуться, и добавил: — Я свой отъезд немного отложу!

— А, это мне нравится больше, — заметил брат Анже и вздохнул облегченно, поняв, что получил отсрочку, и что ему ещё может удастся уговорить Фанфана отказаться от его бессмысленного плана.

Всю ночь, пока Фанфан спокойно спал рядом, брат Анже размышлял, каким же образом лучше свести сына и мать лицом к лицу.

Жанна, ещё не ставшая "официальной" королевской метрессой, жила ещё не в Версале, а на рю де ля Жусьен, в собственном дворце, где поместил её Дюбарри ещё несколько лет назад. То был роскошный дворец с целой командой слуг, туда наведывалось множество дворян, и в их числе такие именитые, как герцог Дюра и герцог де Ришелье, законодатели мод, знаменитые поэты — члены Академии, да и не члены тоже, которых привлекала прежде всего красота хозяйки дома, ну а потом ещё и то, что её осеняло ныне королевское величие.