Если парни всего мира... - Реми Жак. Страница 25

Они, по-видимому, не понимают, что в этот момент Беллами чувствует в себе достаточно сил, чтобы добиться успеха в любом предприятии. Никакое препятствие не помешает ему осуществить спасение рыбаков, которое ему никто не поручал; ему необходимо сделать что-нибудь сейчас же, пуститься на любую авантюру, лишь бы она была трудной.

Им овладевает азарт игрока:

— Держу пари, что отправлю сыворотку в Осло.

— Один?

— Один.

— Что ты ставишь?

— Все, что проиграл. В расчете или вдвое с меня.

— По рукам.

— Подсчитайте пока, я не могу терять ни минуты.

Он направляется к двери, но, сделав несколько шагов, возвращается к столу. Вынимает из кармана массивные золотые часы, кладет на зеленое сукно:

— Вот залог.

Берет за руку Ганси:

— Ну, пошли.

Беллами сразу обретает уверенность в себе. Сомнений нет: он спасен. Успех зависит от смелости в сноровки. Он уже чувствует себя победителем. С порога он кричит:

— Могли бы пожелать мне чего-нибудь на дорогу!

Ругательства сыплются дождем. После стольких мучительных часов они с облегчением весело бранятся. Беллами, хохоча, увлекает за собой ошеломленного Ганси.

Корбье засыпает. Голова упала на грудь. У него вид побежденного: усталость оказалась сильнее гнева. Лоретта и Мерсье чувствуют себя заговорщиками. Они-то не спят, но хранят молчание из боязни разбудить мужа. Оба переживают минуты нежной близости, о которой будут потом часто вспоминать в своих мечтах; чувство, возникшее между ними в эту ночь, не может так быстро оборваться. Жестом Лоретта показывает ему на бутылку; он понимает молчаливое предложение и наполняет оба стакана. Лоретте не хочется пить, но она с благодарностью отпивает немного. Держа в одной руке стакан, она другой гасит настольную лампу, стоящую между ней и Корбье, как будто желая охранить сон мужа. На самом деле Лоретта думает о себе: она боится, как бы усталость не подчеркнула слишком резко ее морщины, и поэтому предпочитает полумрак. Однако, не успев повернуть выключатель, тут же спохватывается. Ей приходит в голову, что Мерсье может истолковать этот жест как желание сохранить интимность обстановки; может подумать, что она боится, как бы не проснулся муж. Лоретта краснеет. Доктор, заметивший ее волнение, спрашивает себя, чем оно могло быть вызвано. Он хотел бы успокоить ее, но не решается спросить, что с ней. Звонок телефона отрывает их от размышлений.

Корбье внезапно просыпается.

На другом конце провода — телефонист аэропорта в Темпельхофе Вилли Штроммер. Французы пытаются разъяснить ему по-немецки, что он должен делать. Телефонист не очень-то любезен: светловолосый, розовощекий Вилли похож на девушку, но серые холодные глаза смотрят твердо и сурово. Сухим тоном Вилли заявляет, что не имеет права передавать поручения самолетам, приземляющимся в аэропорту. Если этот господин Сирне явится к нему, он возьмет сыворотку на хранение: это все, что он может сделать.

— Не будете ли вы любезны отдать сыворотку на первый самолет, отлетающий в Осло?

— Нет, сударь, на это я не уполномочен.

Поколение, непосредственно предшествовавшее тому, к которому принадлежит Вилли, предупредительно относилось к иностранцам. Это были дети поражения. Новое поколение обрело чувство национального достоинства. Вилли вообще не любит французов. Те, которые находятся по ту сторону провода, раздражают его: он не будет действовать, не имея на то соответствующего приказа. Лиц, которые могут давать ему распоряжения, здесь сейчас нет, они спят. В Германии, так же как и в Париже, руководители не работают в четыре часа утра. Они будут на своем посту в девять часов. Слишком поздно, — почему? Ах, они не могут ждать? Нет, не могут? Ну что же, тем хуже для них. Пусть выходят из положения как знают. Редко Вилли чувствовал себя таким важным, как сейчас, разговаривая сухим тоном с этими псевдопобедителями; пусть понервничают там, в Париже.

Мерсье, взбешенный, вешает трубку.

Корбье только что получил по радио сообщение от Холлендорфа. Немец передал, что ему удалось привлечь к участию в спасении корабля одного американского лейтенанта авиации по имени Шарль Беллами. Тот попытается сейчас же отправиться к Сирне в Берлин и обеспечить доставку сыворотки в Осло.

— Продолжай все-таки вызывать Берлин, — настаивает слепой.

— Конечно. Продолжаю.

Оба расценивают молчание берлинских радиолюбителей как личную неудачу.

Через полчаса французский самолет будет в Темпельхофе.

В кубрике обнаженные до пояса рыбаки выстроились в ряд и ждут укола. Капитан переходит от одного к другому, держа в руке клочок ваты и шприц.

— Ерунда все эти уколы... — ворчит Франк.

Ларсен пожимает плечами:

— Не нам судить.

Матрос, первый услышавший радио, почувствовав приближение кризиса, сам пошел в барак к больным.

Закончив делать уколы, капитан собирается вернуться в рубку, но Франк останавливает его:

— Надо что-то предпринять.

— Что я, по-твоему, должен делать?

Франк орет:

— Не будем же мы сидеть здесь сложа руки и ждать, пока подохнем!

Снова нарастает возмущение. Со всех сторон поднимаются крики. Ларсен спокойно говорит:

— Жду ваших предложений.

Вперед выходит Мишель:

— У меня есть предложение: спустить на воду шлюпку. Здоровые могут покинуть судно.

— В такую погоду! Вы с ума сошли.

— Все же больше шансов спастись, чем оставаясь здесь с больными.

Остальные шумно поддерживают его:

— Раз уж нельзя от них избавиться, надо уйти самим.

— Это единственный способ спасти шкуру.

— Предпочитаю бороться с волнами, чем с болезнью.

— В сто раз лучше рисковать утонуть, чем сгнить тут.

Капитан не намерен спорить. Рыбаки так настроены, как будто обвиняют его, капитана, в том, что он препятствует им принять меры к спасению своей собственной жизни. Ларсен безразлично машет рукой:

— Делайте что хотите.

Крики внезапно стихают. Теперь, когда рыбаки одержали верх, они чувствуют себя менее уверенными. Они хотели бы, чтобы капитан взял на себя инициативу бегства с корабля. Мишель спрашивает:

— Вы даете нам разрешение?

Ларсен выпрямляется во весь рост:

— Нет. Не разрешаю. Я запрещаю. Но с некоторых пор я вижу, что уже не хозяин у себя на судне, поэтому и говорю: делайте что хотите. Идите на самоубийство из страха умереть.

— Вы не поедете с нами?

— Конечно, нет.

— Из-за... Олафа?

— Не ваше дело.

Возможно, если бы Олаф был здоров и хотел во что бы то ни стало уйти с судна, Ларсен последовал бы за ним, зная, что поступает неосмотрительно. Он не подозревал до сих пор, что так любит сына.

Ему не терпится поскорее отделаться от этих одержимых, подняться в барак. Он-то не боится заразы.

— Почему вы приказали застопорить машины? — спрашивает Франк так тихо, словно говорит сам с собой.

— Потому, что дал наши координаты парижскому доктору. Нам сбросят сыворотку на парашюте.

— Когда она прибудет?

— Не знаю. Если у вас нет терпения ждать, бегите.

— Не так просто доставить сюда лекарство из Парижа.

— Хоть бы поскорее его отправили!

Мишель кричит:

— Какое им до этого дело! Они-то небось не заразятся. Им спешить некуда. А мы пока что можем сдохнуть!

— Не думай, что ты меня убедишь своим криком, — отвечает капитан. — Уверен, что они делают все возможное, чтобы помочь нам. Удастся ли им, это другое дело.

Добравшись до аэропорта, Беллами встречает товарища, возвратившегося из ночного полета. Старается убедить его лететь с ним дальше в Берлин. Тот колеблется. Беллами настаивает: дело касается очень важного поручения. Товарищ хотел бы видеть приказ. Так как Беллами не может предъявить его, летчик не соглашается. Он не может так рисковать: «Разбуди кого-нибудь из начальства, тогда охотно полечу». Но Беллами не желает будить начальство. Его объяснение было бы слишком длинным и путаным. Он не уверен, что этот разговор кончился бы для него успешно. И уж во всяком случае прибыл бы с опозданием к месту назначения. Сейчас каждая минута на счету. Оставив опешившего коллегу, Беллами бежит к ангару, куда только что поставили приземлившийся истребитель.