Архангелы и Ко - Чешко Федор Федорович. Страница 9

Матвей ответил не сразу. Сперва он попытался изобразить своей непослушной физиономией что-нибудь вроде надменности, презрения или хоть благородного равнодушия на худой-то конец. Ценой героических усилий ему удалось-таки изменить выражение лица – правда, не собственного, а Крэнговского: на роже старого приятеля давешний сарказм перекорчился в ехидную лицемерную жалость. Заметив это, Молчанов плюнул на мимику и в нескольких кратких энергичных выражениях разъяснил Дикки-бою своё мнение о всевозможных долбаных козлах с их козлиными долбаными вопросиками.

Крэнг посерьёзнел – мгновенно и очень по-нехорошему. Голова его втянулась в плечи (каждое из которых, кстати, шириною равнялось обоим Молчановским); пальцы левой руки, ухватившейся за решеточный прут, побелели от напряжения… А правая Крэнгова пятерня вдруг дёрнулась куда-то за хозяйскую спину и тут же вымелькнула обратно, а из неё, из пятерни этой, вымелькнуло сквозь решетку что-то немаленькое, продолговатое, льдисто взблеснувшее…

Матвей перехватил вспарывающую воздух штуку за какой-то миг до того, как она бы врезалась ему в переносицу. Перехватил, оглядел, хмыкнул удовлетворённо: «Давно бы так»… Хмыканье это слилось со звонким щелчком, и через секунду к горлышку самооткупорившейся фляжки сладострастно прильнули «два хотдога под кетчупом».

Семидесятипятиградусная текила выжигающей лавой прошлась по разбитым губам и пересохшему горлу, но Матвей, судорожно выглатывая содержимое фляги, громко подскуливал не столько от боли, сколько от совершенно неприличного удовольствия. К сожалению, всё на свете рано или поздно заканчивается, а уж удовольствия – гораздо раньше, чем прочее-остальное. Окинув тоскливым взглядом опустелую ёмкость, несчастный узник выронил её, попятился, не глядя нащупал койку и сел. И поинтересовался:

– Больше нету?

– Потом хоть утопись в ней, а пока мне нужно, чтоб у тебя мозги прочихались, – Крэнг как всегда обильно шпиговал англос русскими словечками, некоторые из каковых употреблял в значениях крайне оригинальных. Но у Молчанова пока еще не было сил его поправлять.

Рука Дикки-боя вновь скользнула в какое-то спереди невидимое вместилище за спиной, и Матвей, вопреки только что выслушанному отказу, уже приготовился ловить вторую флягу… но – увы! – его беспочвенная надежда не пожелала сбываться. Крэнг достал что-то вроде сигаретной пачки, сдавил это что-то в кулаке, бросил об пол, и у его ног забился в конвульсиях разворачивающийся походный стул… даже нет, чуть ли не кресло… и даже безо всякого «чуть ли не»… Однако!

Конечно, в подобных игрушках нет ничего сверхъестественного – это то есть кроме цены.

Только теперь Матвей обратил внимание, что выгодно облегающий могучую Крэнгову фигуру серебристо-зелёный комбинезон сшит (именно сшит!) из натуральной хлопковой ткани; что на запястье Дикки-боя трудолюбиво отсчитывает время не какой-нибудь там вшивый таймер, а доподлинный механический «Блэкбрилл» трудновообразимой старинности и такой же стоимости…

Одно из двух. Либо дружище Крэнг, оставшись без присмотра, по самые локти запустил хватала в неприкосновенно-резервную заначку, либо…

– Либо, – сказал дружище Крэнг, весело осклабляясь.

А потом добавил, осклабляясь ещё веселее:

– Чего таращишься, как змея на штаны? Я твою кожу в любых видах видал. Я по твоей коже читаю, как по дисплею…

– Вероятно, читаешь ты всё-таки не по коже моей, а по роже, – устало предположил Матвей. – А что долженствовало обозначать твоё эффектное «либо»?

Крэнг многозначительно подмигнул.

– Я э-э-э… как это у вас говорят?.. уделался, – сообщил он, понизив голос чуть ли не до шепота и воровато зыркнув через плечо.

– Что?! – Вообще-то Молчанову казалось, будто он давно уже научился расшифровывать Крэнговы лингвистические шедевры. Получается, зря казалось.

Душевный друг Дикки-бой растерянно скребанул в затылке:

– Ну, говорю же: уделался. Или как правильно – вступил?

– Да говори ты уже на чистом англосе или глобале! – раздраженно рявкнул было Матвей, и тут же, зашипев по-удавьи, прижал ладони ко рту: состояние губ неудалого наставника Новоэдемской молодёжи категорически не позволяло вести разговор «на басах».

– О, между прочим, – оживился Крэнг, – что тут у них с языками? Я ещё в прошлый прилёт с одним техником заговорил на глобале, так он от меня кинулся, как от чёрта. И в этот раз тоже…

– Именно как от… ой, ч-чёрт… чёрта… – говорить, не шевеля губами, к сожалению оказалось практически невозможно. – Глобал тут запрещён. Господь, понимаешь, за что-то там наказал предков смешением языков; стал-быть учить всеобщий язык – идти против Божьей воли. Да хуже того: они по этой же причине считают чем-то вроде досадной хвори знание больше чем одного языка. Тут в ходу англос, русский и немного украинский, так примерно треть народу из благочестия не желает понимать остальных. Брэйнишь, какой бардак получается сплошь да рядом? Зов… дьявол, да что ж больно-то так?! Зовут, понимаешь, то туда, то сюда попереводничать (в основном всякие междусемейные склоки), а вместо благодарности этакая снисходительная укоризночка… или вообще как на калечного какого-то смотрят…

Дикки-бой опять скребанул затылок. Потом ещё раз скребанул (вероятно, для верности). А потом сказал глубокомысленно:

– Ах-ха… Ты ж украинский тоже знаешь? Получается, ты с каждым из местных можешь объясниться, а они сами друг с другом, может быть, и никак… Вот видишь, как всё удачно на тебе сходится!

Несмотря на то, что Крэнг перешел-таки на относительно чистый глобал, смысл его речи от этого не прояснился.

– Ладно, – Матвей повалился на койку, подложил руки под голову и уставился в потолок. – Давай, разархивируйся. Чем ты там уделался, во что вступил и, главное, чего тебе от меня-то нужно?

Дикки-бой сделался очень серьёзен:

– Я вступил в дело. Не бойся, дело очень выгодное. И под тебя забронировал уютное местечко. В общем, потом объясню что к чему, а пока давай, собирайся. Сейчас сбегаю к этой здешней полицай-хренотёрке («Гренадёрке», – поправил Молчанов страдающе), внесу залог и буду тебя забирать.

Выговорено всё это было очень решительно и по-деловому, однако же сам Крэнг с места не стронулся – сидел, как сидел и выжидательно, чуть ли не с опаской даже глядел на Матвея. А Матвей рассматривал белый светящийся потолок.

Немая сцена тянулась минуту или две, а потом Молчанов сказал:

– ХрЕна. Пока не узнаю, во что ты меня втравливаешь, я с этого топчана ни на ангстрем.

– Можно подумать, у тебя есть какой-то выбор, – пробормотал Дик без особой, впрочем, уверенности.

– А как же! – Молчанов по-прежнему любовался потолком. – Например, оскорблю красавицу, в форму одетую… Похоже, оскорбление при исполнении вообще единственно с чем приходится иметь дело местной полиции… И хрена эта самая полиция меня тебе выдаст.

Он до хруста скосил глаза и посмотрел на Крэнга поверх синяков.

Крэнг воровато озирался:

– Я не могу здесь… Здесь могут быть подслушки…

– Дурак, – сказал Матвей и сел (смотреть на собеседника ему хотелось, а вывихнуть глаза – нет). – Здесь НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ подслушек. О чём, интересно, ты думал, когда пёрся сюда? Что я сполнамёка облобызаю тебя сквозь решетку и поскачу за тобой на задних цыпочках? Спа-си-тель… Благодетель долбанный, мать твою…

Крэнг вздохнул и полез в нагрудный карман.

– О чём думал, о чём думал… Сам ты долблённый мать… О том и думал, что брыкаться станешь из проклятой своей огородости…

– Гордости, – осторожно рявкнул Молчанов. – Ты продолжаешь?!.

Дикки-бой на рявк не отреагировал. Дикки-бой выволок из кармана портативный «антижучок» (очень недурной, из последних универсальных моделей), включил его и гулко, по-коровьи вздохнул:

– Между прочим, тут нет никакого криминала… почти. Просто конкуренты, мать их ту хэлл… Ну, хорошо, твой верх. Ты слыхал когда-нибудь такое слово: «флайфлауэр»?

– Ну, – сказал Матвей.

– Ты знаешь, что эти твари даже в своём родном мире – страшная редкость?