Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим. Страница 25

— У нас сегодня вечер воспоминаний, — с не­доброй иронией проговорил Загурский. — Дело в том, что перед вашим приходом, Сергей Антоно­вич, воспоминаниям

предавался я...

— Слушайте, что было дальше, — продолжила Наташа.

— Перестаньте, — резко прервал ее Загурский. — Я не желаю знать, что было дальше. Я знаю вас такой, какая вы теперь... И не хочу ничего знать о вашем прошлом. Не хочу!

На какое-то мгновение они забыли о Коврове С раскрасневшимися лицами стояли они друг про­тив друга словно заклятые враги.

И все же я настаиваю, чтобы вы выслушали меня, Платон Алексеевич. Вы должны знать все!

— Господа! — вмешался Ковров. — Я, пожа­луй, пойду.

Благодарю вас, Сергей Антонович, — сказа­ла Наташа.

— За что? — удивился Ковров.

— Не будь вас, Платон Алексеевич опять не выслушал бы меня...

— Иной раз лучше чего-то не знать... — сказал Ковров.

— Заходите запросто, без церемоний, — пригла­сил Загурский, подавая Коврову руку. — Мне поче­му-то кажется, что мы с вами близко сойдемся...

— Если жене полегчает, милости просим к нам, — сказал Ковров и вышел.

После ухода Коврова они долго молчали; по­том Наташа спросила:

— Вы сердитесь на меня?

Сержусь, Наташа. Давайте договоримся ни­когда никого не привлекать к выяснению отноше­ний между нами... Хорошо? Мы со всем справим­ся сами.

Дом Хлебонасущенского. Петербург.

Полиевкт Харлампиевич год назад купил на Охте маленький опрятный домик с садом. Жил он в нем совсем один. Два раза в неделю приходила

убираться и мыть белье соседская баба — нераз­говорчивая тощая чухонка. Еду ему носили из со­седнего трактира. С утра, не вылезая из старого халата, слонялся Полиевкт Харлампиевич по ком­натам, не зная, чем себя занять. То доставал сче­ты, бумаги, деньги и принимался за бухгалтерию; то брал перо и чернила и лихорадочно писал пись­мо, которое потом рвал в клочья.

Часа в два пополудни приносили обед, и Хлебонасущенский съедал его, не чувствуя вкуса, не получая удовольствия от еды. За обедом по обык­новению выпивал пол-графина водки и делался сильно пьяным.

В сумерки он бродил по комнатам, и всюду чу­дились ему затаившиеся злоумышленники... Он яв­ственно чувствовал их присутствие, слышал их ды­хание, видел неясные тени их фигур. Тогда он доставал из ящика письменного стола свой четырёхзарядный «Смит и Вессон» и крадучись загля­дывал во все комнаты, резко отодвигал портьеры, распахивал дверцы шкафов, залезал под кровать... Особенно досаждали ему резкие звуки: хлопнет ли калитка в соседнем дворе, проедет ли по улице те­лега, крикнет ли громко птица — эти звуки как острые иглы впивались в мозг, вызывая необъяс­нимый ужас, заставляя сердце учащенно биться, а тело — покрываться холодным потом. — «Бежать, бежать надо!» — бормотал в таких случаях он.

Однажды утром он встал рано, побрился, пере­оделся в пиджачную пару и, вручив соседскому мальчишке записку в конверте, стал дожидаться визитера.

Часа через два приехал на извозчике Понырин.

— Как здоровьице, Полиевкт Харлампиевич? Давненько вас нигде не видать... Люди интересу­ются, а я и не знаю, что говорить...— сказал Поны­рин, вытирая пот со лба.

— Какие люди, кто интересуется? — заволно­вался Хлебонасущенский.

— Ну так, вообще... Вот намедни кто-то спра­шивал. Дай Бог памяти... Нет, не припомню...

— Вы уж сделайте милость, вспомните! Для меня сие весьма важно..

— Да Господь с вами, Полиевкт Харлампиевич, так, в разговоре с кем-то обмолвился... Вспомнил!.. Туркин справлялся... «Что-то, говорит, Полиевкта Харлампиевича давно не видно. Может, заболел?»

— Кто такой Туркин? — спросил Хлебонасу­щенский.

— Стряпчий, как и я...

— Откуда он меня знает?

— Видел, вероятно, в конторе... Или еще где...

— Туркин... Туркин... Где же я эту фамилию слышал? — стал припоминать Хлебонасущенский, но память подвела, он так и не вспомнил. — Я вас, Алексей Кузьмич, вот по какой надобности выз­вал: уезжаю я из Петербурга.

— Надолго? — поинтересовался Понырин.

— Надолго... Может, и навсегда...

— Вот как? За границу или как?

— «Или как»... — сказал Хлебонасущенский. — В Малороссии думаю поселиться... В Полтавской губернии...

— Хорошие места. Вишня хорошо произраста­ет... Арбузы, дыни... Чернозем, одним словом...

— Так вот, есть у меня намерение все имуще­ство и ценные бумаги продать. И сделать это срочно.

Понырин с интересом посмотрел на Хлебона-сущенского:

— Насчет имущества я понимаю, а ценные бу­маги продавать не советую. Именные ценные бу­маги и в Полтавской губернии — ценные бумаги... Курс нынче устойчиво растет, до трех процентов в месяц. Хорошие деньги, должен вам сказать.

— Продавайте, — приказал Хлебонасущенский.

— Слушаю-с, — склонился в полупоклоне По­нырин, — однако должен заметить, что дом быст­ро продать трудно. Нужно объявление в «Поли­цейских ведомостях».

— Объявления не надо. Давайте с вами дого­воримся так, Алексей Кузьмич: вы у меня домик купите с двадцатипроцентной скидкой...Не торо­пясь покупателя подыщете... Я настоящую цену домику знаю, так что барыш ваш можно считать верным. Согласны?

— Зачем так торопиться, Полиевкт Харлампиевич?

— Стало быть, есть причины, Алексей Кузьмич.

— Ну, хозяин — барин... В неделю думаю со всем управиться...

— Даю три дня. Управитесь за три дня, пять процентов со всей суммы — ваши.

— Премного благодарны-с...

— Вспомнил! — воскликнул Хлебонасущенский и хлопнул себя по лбу. — Туркин, присяжный по­веренный, вел дела по Опекунскому совету.

— Точно так-с! — подтвердил Понырин. — Но нынче на наследственных делах практикуется...

— С генеральшей фон Шпильце как-нибудь свя­зан? — впрямую спросил Хлебонасущенский.

Пришла очередь удивляться Понырину:

— А вы откуда знаете? Вчера приходили от ге­неральши в контору... И к Туркину обращались, и ко мне... Дело какое-то у их превосходительства... Требуется наш совет.

— И когда же сей совет имеет место быть?

— Велели явиться в пятницу, к трем пополудни...

Хлебонасущенский лихорадочно обдумывал по­ложение: «Сегодня — вторник, до пятницы меня здесь быть не должно; хоть в гостинице, хоть в притоне надо схорониться».

— Вот что, дорогой Алексей Кузьмич, вы ко мне сюда больше не приезжайте.,. Давайте через три дня — это как раз в пятницу — встретимся в двенадцать в трактире «Ерши». Знаете такой? У Пяти углов...

— Как не знать... Бывали-с, неоднократно...

— И чтобы к этому времени все было превра­щено в кредитные билеты... А я со своей стороны приготовлю купчую на домик...

— Все старание приложу, чтобы успеть, — за­верил Хлебонасущенского Понырин.

Дом Шеншеевых. Петербург.

Данила Шеншеев был грузным мужчиной пя­тидесяти лет. Он брил голову, носил небольшую шкиперскую бородку, одевался по-купечески и вид имел самый что ни на есть разбойничий.

Дела свои он вел размашисто, рискованно и ча­сто прогорал, но еще чаще проворачивал сделки, приносившие сотни тысяч рублей дохода. Он брал подряды на строительство железных дорог, торго­вал зерном, лесом, держал конные заводы.

Никого не боялся Данила Шеншеев, никого не жалел. Только один человек имел над ним власть — дочь Дарья.

Сегодня дочь сообщила ему, что собирается за­муж. Год назад, когда расстроился ее брак с кня­зем Владимиром, Данила Григорьевич со злости решил спалить дом Шадурских, нанял лихих лю­дей, и только смерть Владимира остановила его. Он видел, как страдала дочь, и вот — опять какой-то князь... Черт бы их всех побрал...

— Папа! Это дело решенное... Я люблю его!

— Ну, а коли решенное, с какой стати я его принимать должен?.. Женитесь, езжайте в Сара­тов, денег я вам дам...

— Но мне хочется, чтобы вы познакомились... Я знаю, что он вам понравится...

— С чего это ты взяла? Я этих надушенных индюков терпеть не могу...