Поединок. Выпуск 9 - Акимов Владимир Владимирович. Страница 16

«Зачем стрелял? — перебирая шкурки темными пальцами, думал старый орочон. — И этого зачем?.. И этого?.. Совсем плохой песец — летний волос падает, зимний не вырос, однако… Серый песец, грязный «чайка» зовут…»

Еще орочон вспомнил, как давно-давно дед ему говорил, что волк может человеком стать, и это хорошо — смелый человек тогда бывает, в охоте ему удача. Плохо, когда человек волком становится…

Что волк, что медведь — сколько про них рассказано и у каких народов! И у греков, и у римлян, и у китайцев, и у древних иранцев… Да и нет, наверное, народа в Европе, Азии или Америке, который не размышлял бы о них, полагая их существами волшебными, наделял их способностью к чародейству.

Ромула и Рема, легендарных основателей Рима, вскормила волчица. На Кавказе у сванов символом дружины была волчья стая. Хаттусилис I, царь хеттов, в древности живших в Северной Сирии, говорил, что его воины должны быть всегда вместе, как племя волка. Древнеславянское название волка-оборотня шло от «ведати». А кеты с орочонами сравнительно совсем недавно верили, что путь к верховному божеству знают лишь волк да ворон. Древние не сомневались, что волк может превратиться в человека, и тогда на свете появляется Великий Охотник и Вождь.

Вот когда человек в волка превращается, тогда беда! Страшнее не бывает. По индоевропейским верованиям, человек, совершивший тяжкое преступление, неминуемо становился волком. А потому не было ему жизни среди людей.

Великому Одину, верховному скандинавскому божеству и к тому же богу войны, приносили в жертву «ставших волками». Их закалывали без жалости, потому что и они, «ставшие волками», ее не знали, вернее, забыли, предпочтя доброму сердцу и справедливости смертельный удар клыков.

Славяне, скандинавы, жители Индостана, римляне, заполярные народы, разделенные расстояниями, по тем временам невероятными, почти непреодолимыми, но какими схожими, наивными и великими понятиями владели они о тайнах природы, о взаимоотношениях человека и зверя, в которых первенство человека достигается лишь одним — человечностью…

…За иллюминатором в разрывах облаков плыла недальняя земля: тайга переходила в тундру, потом снова встречались темные острова леса. Снега, оленьи стада на бегу. Пролетели над одинокой оленьей упряжкой. Откуда было знать Мише Смолину, что это его первая встреча с Маринкой. И будет вторая, он очень будет хотеть, чтоб была третья…

Потом все исчезло в пурге, в снежных зарядах. «Аннушка» пошла вслепую. Падала в воздушные ямы, выкарабкивалась…

Пообедали мясными консервами с галетами. Пососали лимон, чтоб не укачивало.

— Якуты, эвенки, кеты с орочонами — вот охотники, — сказал Степа. — И вообще, сибирские жители… Для них охота — хлеб, без нее не проживешь. А эти… В такую даль, вишь, приехали зверей убивать…

— Тут кручи бери. — Романцев взял еще кружок лимона. — Они, гады, и нас положили бы…

— Это как пить дать, — серьезно кивнул Степа.

— А ты молодец, Степан, нет двух мнений, — серьезно сказал Романцев. — А вот бывший сержант, рядовой Романцев, прошляпил — надо было сперва оружие отобрать, а потом уже ихние тюки потрошить…

— Нет, Толя, это уже следствие, — вздохнул Смолин, — а причина — я дурака свалял: во-первых, автоматы в вездеходе оставил, а во-вторых, действительно, в милицию б надо… Слушай, Степа. Вот ты видел по следам, что мы с Романцевым разошлись… Почему ты за ним пошел, а не за мной?

— А надо было за вами? — испугался Степа. — Я хотел поначалу…

— Нет, ты все отлично сделал. Но почему?

— Так Романцев же хитрый, — облегченно улыбнулся Степа.

— А я? — полюбопытствовал Смолин.

— А вы, товарищ сержант, умный. Я и понял, что вы Романцева в засаду назначили…

— Дипломат. — Романцев подмигнул Смолину, наклонился к Степе. — Простите, ваша фамилия не Талейран?

— Шел бы ты… — Степа отвернулся к иллюминатору, в котором ничего не было видно. — Лесом…

— Я — к летчикам, — поднялся Смолин. — Летим вроде долговато. А вы тут не шалите, понятно?

— Есть не шалить, товарищ сержант! — ответил Романцев. — Степочка, что ты там разглядываешь, касатик?

— Ехидство твое, — вздохнул Степа, но от иллюминатора отвернулся.

Смолин пошел вперед, в кабину.

— Вот ведь какое дело, — зевнул Романцев, — звери живут, чтоб по ним стреляли. Им ведь все равно — кто?

— Им-то все равно, да нам не все равно, — серьезно сказал Степа.

— Это кому же?

— Людям.

— Всех не перевоспитаешь, Степа, — философски начал Романцев. — Я вот стал одного перевоспитывать, а меня на «губу»!

— Какой же ты все ж таки человек, Анатолий, — вздохнул Степа. — Нейтронную бомбу вон изобрели, а ты все на кулаки надеисси…

— Умно, — буркнул несколько смущенный Романцев.

— Как ты на них вышел, лучше скажи? — полюбопытствовал Степа.

— Медвежонок и вывел, — сказал Романцев. — Раз они его на шапку не пустили, значит, я подумал, с ними или женщина или ребенок… Ну а потом затычка хлебная в портвешке, — Романцев достал из кармана картонную гильзу, на которой тоже были следы мякиша, по всей видимости использованного вместо пыжа. — Ты раскопал, а я подобрал.

— Вот гады, — вздохнул Степа. — Как с хлебом обращаются… Чего ж ты милиции не отдал?

— На память оставил. Мы ж им координаты точные дали. Там еще четыре штуки валяются. Найдут, на то она и милиция.

— А портвейн зачем вылил?

— Чтоб злее быть, — сказал Романцев. — Да-а, только, как говорится, начал жить хорошо — деньги кончились.

— Это ты к чему? — удивился Степа.

— Да все к тому… Ленка-то все-таки человеком оказалась, а я, олух, даже адреса толком не узнал. — Романцев вздохнул: — Не везет мне что-то последнее время с бабами.

Степа уже не слушал его. Прикрыл глаза. Вспомнилось отчего-то, как он перед самой армией пришел в больницу к отцу…

…Как сидел на пружинной сетке, завернув угол матраца, чтоб не касаться чистых простыней. Отец, такой же большой, скуластый, как Степа, лежал головой на высоких подушках. Из-под простыни к индикатору на стене тянулись провода. По датчику непрерывной синусоидой бежал импульс.

— Вот ты, как слесарь, скажи, — допрашивал его отец о таинствах своей любимой профессии, — какое самое маленькое отверстие можешь высверлить?

— Ну мне, как слесарю, — степенно отвечал Степан, — меньше, чем 002, не приходилось.

— Ну, 002 — это не предел…

— Я пользуюсь линейкой, она не дает мне плоскость…

— Ну как это она тебе не дает…

— Не дает. Дальше, чем на метр. Сразу ошибка. Я пользуюсь уровнем.

— Прибор, Степа, для этого есть.

— Знаю. С зеркалом.

— И не с зеркалом…

— …С зеркалом, там микроскоп стоит, — азартно продолжал Степа. — И от него луч проходит через марку. Но точности, батя, мало…

— Об том и речь. Небось морозцем увлекаешься? — спросил отец.

— Могу теперь и морозец, — с гордостью сказал Степа. — И японский могу, и европейский, и какой хочешь, — он пригляделся к индикатору, увидел, что часть его поверхности покрыта замысловатым узором. — И вот такой могу запросто.

Во время разговора вошла медсестра, молча села на кровать с другой от Степана стороны, стала мерить отцу давление.

— Чего-то вам не нравится, — поглядел отец на медсестру.

— С чего это вы решили? — спросила она, сворачивая брезентовую ленту.

— Так, какую-то гримасу сделали…

— Я вот сейчас сделаю гримасу, что у вас посторонние сидят, — обиделась медсестра и встала. — К ним относишься по-человечески, а они — обзываются… Молодой человек, выйдите из палаты.

— Да это сын мой… — отец постарался улыбнуться возможно добродушнее.

— Тут у всех сыновья да дочери, давайте их всех по палатам рассадим, — саркастически улыбнулась сестра.

— Его в армию забирают, — сказал отец. — Попрощаться пришел…

— Ты… знаешь? — удивился и испугался Степан. — А мама… чтоб я тебе не говорил…