Македонский Лев - Геммел Дэвид. Страница 110

Аристотель усмехнулся. — Довольно игр, Целительница! Старый друг попросил меня навестить тебя, помочь там, где сумею. Ее зовут… звали? … Кассандра. Так мы можем пройти внутрь? Мне жарко и в горле пересохло, да и путь я проделал неблизкий.

Какое-то время Дерая молчала. Закрыв глаза, она освободила свой дух, стремительно проникая в душу незнакомца. Но как быстра она ни была, человек оказался быстрей, закрыв обширные зоны памяти, заперев их от нее, позволив ей обозревать лишь яркие фрагменты его жизни. Она оставила его и обернулась к Левкиону.

— Аристотель станет нашим гостем на некоторое время, мой друг. Буду благодарна, если ты примешь его с радушием.

Левкион поклонился. — Как пожелаешь, госпожа. Я подготовлю для него комнату.

Когда Левкион ушел, Дерая подошла и остановилась у меча, который создалл Аристотель. — Маленький, но мудрый пример могущества, — проговорил он.

— Не маленький, — ответила она, — и давай посмотрим, зачем он был нужен. — Присев на колени, она провела рукой по лезвию, которое замерцало и поменялось, став длинной черной змеей, с зонтиком у головы. — Если бы он попытался пронзить тебя этим клинком, змея бросилась бы назад и убила его.

— Но он этого не сделал, — насмешливо сказал Аристотель.

— Понимаю, прекрасно понимаю это. Если бы он погиб, я бы отправила твою кричащую душу прямиком во тьму Аида.

— Цель была хорошо выверенна, — заверил он ее.

— Да, вижу.

Пелла, Македония

— Я построю для него империю, — произнес Филипп, когда они лежали на широкой кровати, и рука его нежно покоилась на увеличившимся животе Олимпиады. — У него будет всё, что нужно.

— Ты был великолепен в ту первую ночь, — сказала она.

— Что мучительней всего, я ничего не помню из той ночи. Но помню утро после нее. Ты была огнем моей крови в течение двух лет — начиная с того первого сна. Одним богам известно, как я тосковал по тебе эти долгие семь месяцев. Зачем тебе надо было так долго находиться в Эпире?

— У меня были трудности в моем положении. Отправиться в путь тогда значило бы потерять сына.

— Тогда ты мудро поступила, что подождала. Все, что я построил — это для тебя, и для него.

— Он станет твоим наследником? — шепотом задала она вопрос.

— Единственным наследником, обещаю тебе.

— А что, если у тебя будут сыновья от будущих жен?

— Они не займут его место.

— Тогда я спокойна, Филипп. Правда, спокойна. Ты выступишь на олинфийцев?

Филипп усмехнулся и сел. — Парменион сказал мне, что ты учишься стратегии. Я ему не поверил. Зачем ты нагружаешь себя такими вещами?

Ее зеленые глаза потяжелели. — Мой отец был Царем из рода Царей. Думаешь, я должна была учиться ткать или растить цветы? Нет, Филипп, для Олимпиады это не жищнь. Так расскажи мне об олинфийцах.

— Нет, — ответил Филипп, вставая с кровати.

— Почему? Думаешь, я глупая? Я хочу помочь тебе. Хочу быть посвящена в твои планы.

— Ты и есть в моих планах, — сказал он, приблизившись к ней. — Ты — мать моего сына. Разве не можешь довольствоваться этим? У меня есть много советников, но лишь с единицами я делюсь своими сокровенными мыслями. Можешь это понять? Никто не сможет выдать мои планы, ибо никто не знает всю их суть и глубину замысла.

— Думаешь, я предам тебя? — вскинулась она.

— Я не встречал еще жензины, которая знала бы, когда следует придержать язык! — прорычал он. — И ты — не исключение. — Филипп накинул плащ на плечи и вышел из покоев.

Близилась полночь, и коридор был пуст, лишь два из семи фоарей тускло светили в нем. Уарь прошел до конца коридора, распахнул двери. Два гвардейца за дверями встали смирно. Не обращая на них внимания, Филипп вышел в залитый лунным светом сад. Гвардейцы переглянулись, затем последовали за ним.

— Оставьте меня! — прогремел он.

— Мы не можем, государь. Господин Аттал…

— Кто здесь Царь? — оборвал он, глядя на них. Они обеспокоенно отпрянули, и его гнев пропал. Он понимал их проблемы. Если Царь выйдет в ночь и будет убит, их собственные жизни будут висеть на волоске; они были в безвыходной ситуации. — Простите, парни. Погорячился, бывает. — Вздохнул он. — Женщины! Они пробуждают в мужчинах все самое хорошее и самое плохое. — Он ухмыльнулся. — Ладно, проводите меня до дома Пармениона.

Полуголый Царь и два гвардейца в черных плащах прошли через сад к западному крылу дворца. В покоях Пармениона горел свет, и Царь не стал стучать в дверь перед тем, как войти. Просто открыв ее, он вошел внутрь.

Парменион сидел там со своим слугой и другом, фиванцем Мотаком. Оба склонились над картами. Спартанец поднял взгляд, не выказывая ни малейшего удивления при появлении Царя.

— Что рассматриваете? — спросил Филипп, пройдя через комнату и заглянув в карты.

— Верховья реки Аксий, к северу от гор Бора, — сказал Парменион. — Эти карты доставили сегодня. Я поручил составить их в прошлом году.

— Ждешь проблем в этой местности? — осведомился Филипп.

— У иллирийцев новый вождь, Грабус, и он пытается заключить союз с пеонийцами. Они мгут быть опасны.

Филипп сел на скамью и обратился к Мотаку. — Принеси мне вина, фиванец, — велел он.

— Зачем? — отозвался Мотак, сверкнув глазами. — Ты разучился руками пользоваться?

— Что? — вскричал Филипп с покрасневшим лицом, и прежний гнев вернулся к нему с удвоенной силой.

— Я не македонянин, и не твой слуга, — сказал Мотак. Филипп вскочил на ноги.

— Довольно! — крикнул Парменион, проскользнув между двух мужчин. — Что еще за чепуха? Мотак, оставь нас! — Фиванец собрался было что-то сказать, но затем пружинисто встал и вышел из комнаты. — Прости, государь, — сказал спартанец Царю. — Он сам не свой. Я сам поверить не могу, что он ведет себя так.

— Я велю его казнить, — прорычал Филипп.

— Успокойся, государь. Вот, я наливаю тебе вино. Посиди немного.

— Не пытайся успокоить меня, Парменион, — проворчал Филипп, но опустился на скамью, приняв серебряный кубок. — Люди меня порядком достали сегодня.

— Размолвки с Царицей? — спросил Парменион, намереваясь сменить тему.

— Она у меня из ума нейдет. Смотрю в небо, а вижу перед собой ее лицо. Ни есть не могу, ни спать. Она меня околдовала. Теперь вот хочет обо всех моих планах знать. Не бывать этому!

Парменион скрыл свое удивление. — Она очень молода, Филипп. Но она дочь Царя; она хорошо обучена и сама по себе очень умна.

— Но меня не ее ум интересует. Вокруг меня полно мужчин с острым умом. От женщины мне нужно красивое тело и милый характер. Знаешь, что она на меня голос повысила? Спорила со мной! Можешь в такое поверить?

— В Спарте у женщин хватает смелости высказывать свое мнение. Во всех делах — кроме военного — они признаны равными мужчинам.

— Думаешь, я себя должен переделать? Никогда! Тут тебе не Спарта. Здесь — царство мужчин, которым правят мужчины, для мужчин.

— Царство, — сказал Парменион мягко, — твое. И управляется оно по твоему слову.

— И никогда об этом не забывай!

— Как я могу забыть об этом?

— Ты преподашь своему слуге урок дисциплины?

— Нет, государь — ибо он мне не слуга. Но я сам приношу извинения за него. Мотак — одинокий человек, полный печали, и иногда может резко вспылить. Он никогда не мог спокойно сносить насмешки.

— Ты принимаешь его сторону? Против меня?

— Я не пиму ничью сторону против тебя, Филипп. Но послушай меня; ты пришел сюда, полный гнева. И, во гневе, ты заговорил с ним как с рабом. Он отреагировал. Да, он ответил так, как от него не ждали. Но это был ответ на оскорбление. Мотак — верный, преданный и добрый друг.

— Нечего говорить за меня, — сказал Мотак, появившись в дверях. Он подошел к Филиппу и опустился на колено. — Прошу прощения… государь. Я выказал скверные манеры. И мне жаль, что я так опозорил дом моего друга.

Филипп посмотрел на коленопреклоненного человека перед собой, гнев его был еще велик. Но он заставил себя рассмеяться. — Может, оно и так, — вставая со скамьи, он помог поднятся Мотаку. — Иногда, дружище, корона может сделать человека высокомерным, слишком щепетильным в вопросах достоинства. Сегодня я получил хороший урок. А теперь… давай-ка я налью тебе вина. А потом я пожелаю тебе доброй ночи.