Я - судья. Кредит доверчивости - Астахов Павел Алексеевич. Страница 22

– Нет, ваша честь, – сухо ответил Троицкий.

Малышев отрицательно покачал головой.

– Хорошо, тогда судебное заседание назначаем на следующей неделе. Мой помощник известит вас о точной дате, – подытожила я разговор, от которого остался тяжелый осадок. Это определение – невооруженный бандитизм – почему-то вдруг показалось мне верным. Ведь «проценты на проценты» и «ставить на счетчик», по-моему, означает одно и то же…

Троицкий что-то сказал на прощанье – я не расслышала, что именно, так была занята своими мыслями. Ведь получается – если я возьму в ипотеку квартиру и, не дай бог, не внесу платеж вовремя, то меня просто «поставят на счетчик» и мой долг будет расти не в соответствии с моей реальной задолженностью, а в соответствии с чьей-то лихой, корыстной и ненасытной волей.

– Я обещаю вам, что во всем разберусь, – сказала я Малышеву, который все еще стоял напротив меня.

Он развернулся и, не прощаясь, ушел.

– Да, жаль парня, – вздохнул Дима. – А вы что думаете по этому поводу, Елена Владимировна?

– Не нравится мне все это, – призналась я. – Надо бы разобраться подробнее с процентами. А то получается, что банки намеренно загоняют людей в угол. И правда, словно бандиты какие-то. Проценты на проценты можно платить всю жизнь и все равно остаться должным, даже переплатив сумму долга в тысячи раз. Это не закон, это «понятия», Дима!

Он хотел что-то ответить, но не успел. Дверь открылась, и в кабинет ввалился огромный, мокрый с головы до ног, улыбающийся Таганцев. В руках он держал бумажный пакет – тоже мокрый. Лейтенант не признавал зонтов и всяких других «дамских» приспособлений. Прятаться от дождя, по его мнению, было женским делом, никак не подходящим для брутального опера.

Под ногами Таганцева тут же образовалась лужа.

– Елена Владимировна, по кофейку с пирожными жахнем? – громогласно и весело спросил он.

– Пирожные, я так понимаю, у тебя с дождичком? – кивнула я на мокрый пакет.

– Зато не черствые, – Таганцев положил пакет на стол и по-хозяйски включил чайник.

– Я – пас, – сказал Дима. – У меня от вашего кофейка пульс как у кролика. Пойду лучше прогуляюсь…

Помощник вышел, прикрыв за собой дверь.

– Очень кстати, – одобрил его уход Таганцев. – Мне как раз поговорить с вами надо. Тет на тет.

У меня замерло сердце – скорее всего, Таганцев собирается сообщить мне о результатах своего посещения коллекторского агентства.

Сейчас выяснится судьба Наткиных кредитов и необходимость оккупации моей квартиры ею и Сенькой.

Константин Сергеевич, словно не замечая моего нетерпения, обстоятельно разложил на чистом листе бумаги намокшие, но вполне аппетитные эклеры и не менее обстоятельно налил в чашки кофе.

– Вам с сахаром или без? – участливо поинтересовался он.

– Душа моя, не тяни кота за хвост. – Я забрала у него ложку, положила себе сахар и довольно нервно его размешала. – Ты был у коллекторов? Что они сказали?

– Ох, Елена Владимировна… – Таганцев сел на стул, который, как мне кажется, не вполне выдерживал его вес, и Константин Сергеевич, догадываясь об этом, всегда садился на него как-то не до конца, удерживая себя на весу силой ног.

– Судя по твоему «ох», хороших новостей не предвидится, – вздохнула я. – Натка действительно числится в должниках?

– И несусветная сумма подтвердилась, – кивнул Таганцев, закидывая в рот эклер целиком. – Там просто детектив чистой воды, Елена Владимировна, – жуя, сообщил он.

– Душа моя, я тебе сейчас кофе на голову вылью, – разозлилась я. – Рассказывай!

– Есть, ваша честь! – дурашливо вытянулся в струнку Таганцев. – Рассказываю…

Я проснулась оттого, что мне приснился звонок будильника. Он именно приснился, потому что будильник мирно тикал на тумбочке, показывая десять утра – время, недопустимое для пробуждения, время, когда работа в суде уже вовсю кипит, когда я, намаявшись в пробках и выпив утреннюю чашку кофе с Димой или без оного – помощник иногда делал выбор в пользу зеленого чая, – должна разбирать дела и готовиться к судебным заседаниям, назначенным на сегодняшний день.

Сердце заколотилось, как молот…

Я вскочила.

И тут же рухнула обратно в постель. Вспомнила – сегодня никаких пробок, никаких дел и никаких заседаний. Сегодня суббота, а значит, будильник не зазвонил в семь, а затрезвонил в десять, да и то только в моем воображении.

Я блаженно закрыла глаза. Если бы меня спросили сейчас, что такое счастье, я непременно ответила бы, что счастье – это утро субботы, когда не надо вставать, краситься, смотреть, какая за окном погода, прикидывать, что надеть, брать зонтик или не брать, гадать, какой фортель выкинет сегодня моя машина – поедет, не поедет, – не надо вообще ничего…

Можно нежиться в полудреме сколько захочешь, ну, или почти сколько захочешь – пока в голову не придут, не прорвутся сквозь негу мысли о текущих делах и насущных заботах: голодающей в Англии Сашке, предстоящем ремонте и скрывающейся от коллекторов Натке…

Я больше всего на свете люблю эти минуты субботнего утра – пока ничего не пришло в голову, не вспомнилось и не озадачило.

Незаметно для себя я снова заснула, и мне приснился беззаботный приятный сон – мы с Сашкой мчимся в кабриолете вдоль моря, в синем небе светит яркое солнце, но оно не жарит так беспощадно, как жарило последний месяц в Москве, а нежно греет, смягчая прохладный ветер, который бьет нам в лицо и треплет непослушные волосы… Сашка говорит по-английски, но я отчего-то ее понимаю и тоже отвечаю на чистом английском.

– Мам, зачем тебе ипотека, у нас же есть шикарный дом.

– Какой дом?

– В пригороде Лондона, мам, ты забыла? Да вот же он!

Море неожиданно бесследно исчезает, появляется типично английский пейзаж – «в отдаленной дымке утопая, привиденьями деревья стали в ряд, чуть заметна дымка голубая, чуть заметные огни за ней горят» [1], – и мы подъезжаем к средневековому замку.

– Зачем тебе ипотека, мам? Тут всем места хватит.

Мы с Сашкой, взявшись за руки, выходим из кабриолета – почему-то отчаянно-желтого, – входим в ворота замка…

Я стараюсь держаться как английская королева, но не очень хорошо понимаю, как это делать, поэтому просто держу голову высоко, спину прямо и стараюсь не споткнуться.

Хорошо, что на мне судейская мантия, она придает уверенности, только вот беда с обувью – на ногах шлепки, и пальцы с неоново-оранжевым лаком не прибавляют солидности.

В саду английский садовник подрезает английские розы, и по радостной Сашкиной улыбке я догадываюсь – это мои розы и мой садовник.

Дворецкий с поклоном открывает нам дверь, и в какой-то момент я понимаю, что на нем прокурорский мундир и это – Никита Говоров.

– Никита? – удивленно спрашиваю я у него.

Говоров опять слегка кланяется и отвечает:

– К вашим услугам, Елена Владимировна.

Сашка громко смеется, я чувствую, что краснею, но мне очень приятны Никитины полупоклоны, его «к вашим услугам» и то, что он мой дворецкий.

– Мам, он такой симпатичный, – шепчет мне Сашка. – Может, повысим его в должности и добавим зарплату?

– Он и так прокурор, куда его повышать? – шепчу я в ответ, и мне вдруг становится так смешно, что я просыпаюсь…

Надо же, какие кульбиты выдает подсознание – средневековый замок, личный садовник, желтый кабриолет, прокурор-дворецкий…

Знал бы Никита!

Меня по-прежнему душил смех, и я решила – хватит субботней неги и смешных грез, нужно быстрее возвращаться в действительность. Сейчас выпью кофе прямо в постели, и не беда, что некому его принести, – сама себе сделаю, заберусь в кровать и выпью – непричесанная и неумытая, в ночной рубашке и с пустой головой, в которой нет никаких мыслей, только фантазии.

Впрочем, образ Никиты, пришедший во сне, был мне приятен. Я вспомнила наш единственный ужин в ресторане и легкость и непосредственность, неожиданно возникшую между нами…