Сказание о новых кисэн - Ли Хён Су. Страница 58

— Кто готовил самхаб? — прогремел на кухне чей-то громкий мужской голос. — Это ты? Ты это готовила?

К ней подошел какой-то мужчина и встал перед ней, загородив проход.

— Самхаб был блюдом, — сказал он пьяным голосом, подходя к ней, — который любила готовить моя мать, пока была жива.

— Почему, — внезапно испугавшись его, сказала она, отступив на шаг назад, видя, как он быстро приближается к ней, — почему… почему вы так делаете?

— Так, значит, это ты сделала самхаб… вот этой маленькой рукой? — спросил он, схватив ее руки, высясь перед ней, как гора. — Ты великолепно готовишь. Раньше, когда я съедал один кусок самхаба, мне становилось очень грустно и тоскливо, от другого куска — всплывало другое печальное воспоминание, поэтому я давно не ел его, — он замолчал, голос его стал влажным и задрожал. — Но самхаб, который ты приготовила, начиная с запаха, сильно отличается от тех, что я ел после смерти матери. Он был точно таким же, каким я запомнил его с детства, поэтому мои руки невольно сами взяли палочки. Я не ошибся, вкус у него был точно такой же, как у того, что подавала мать, — тут он снова замолчал, видимо, вспомнил мать. — Как такое может быть?! Как?! — громко говорил он все время то ли себе, то ли ей, и было непонятно, обрадован он или поражен.

В это время на кухне во всех котлах бурно, выпуская пар, гремя крышками, варились супы и бульоны. В двух печах виднелись слабые языки пламени. Свет огня в печах, в которых горели брикеты угля, отличался от огня, даваемого газовой плитой или керосинкой, тем, что он был слабее, поэтому он плохо освещал все вокруг. В кухне было так темно, жарко, душно и влажно, что исчезало ощущение расстояния, времени и пространства.

Мужчина, стоявший в центре темноты, влажности, жара и духоты, вдруг резко притянул ее к себе, не оставив возможности оттолкнуть его. Табакне была настолько некрасивой женщиной, что до сих пор не было ни одного мужчины, который проявил бы к ней хотя бы малейший интерес. Естественно, даже в самом страшном сне она не могла представить, что и с ней может случиться такое. Он схватил ее, стоявшую в смущении, поднял на руки и быстро уложил на кухонную плиту. Испуганная до смерти, она сопротивлялась изо всех сил, но было поздно, он силой овладел ею.

В одном котле варилось свиное мясо, в другом, гремя крышкой, кипел пёдагви — суп из рыбных костей. Кухонная плита, выложенная по бокам кафельными плитками, из-за пара, бурно вырывавшегося из-под крышек котлов, была такой горячей, что, казалось, могла обжечь ягодицы. Запах вареной свинины и свежей рыбы, наполнивший кухню, был таким резким и сильным, что обоняние обычного человека, наверное, могло быть парализовано.

Каждый раз, когда он энергично двигал телом, она скользила по кухонной плите, сталкиваясь с уложенной на нее посудой. В тот момент, когда он собрался притянуть ее, соскальзывающую с плиты, к себе, большие латунные миски и деревянные миски, сложенные друг на друга, с грохотом упали ему на спину. Но даже в этом шуме, беспорядке и хаосе, напоминавшем сцену войны, несмотря на то, что рядом с ним бурно кипел суп пёдагви, варилась свинина, он занимался с ней любовью, и, кажется, его такая сцена совершенно не беспокоила и не смущала.

— По мере того, как жуешь, чувствуешь сладковатый вкус говядины, — говорил он, тяжело дыша, обливаясь потом, — освежающе горький, прилипающий к языку липкий скат, пикантно покалывающий язык, долгое время варившийся вместе с возбуждающим аппетит кимчхи… Скажи, это действительно ты сварила? Ты во всем… Ты такая маленькая… И это у тебя маленькое… — недоговорив, он вдруг задвигался быстрее, потом задергался всем телом, словно его охватила судорога, и застонал…

Табакне, опасаясь, что упадет со скользкой кухонной плиты, боясь задеть ягодицами горячий котел, где варилась свинина, плотно обвила руками его плечи, а ногами пояс. Она лежала, раскрыв ноги, словно рыба на мокрой и скользкой палубе рыболовного судна, где была разлита вода, которую вылили, чтобы обмыть ее и разрезать ей брюхо. Собравшиеся на потолке крупные капли воды падали на лицо, не давая ей возможности раскрыть глаза. Когда она, почти потеряв сознание, ориентацию, ощущение реальности, скользила по кухонной плите, стукаясь обо что-то то тут, то там, у нее на теле появились множество синяков фиолетового цвета. В тот момент, когда мужчина задергался в экстазе, ее пронзило, словно током, тело перестало ей подчиняться, неизведанная до сих пор сладкая истома разлилась по всему телу…

Маленькое рыбацкое судно, плескаясь на волнах, уносило Табакне в неизведанные дали… В тот момент, когда ей показалось, что она теряет сознание, над ее головой собрались, мельтеша, шевеля плавниками, косяки синей японской скумбрии, мелкопятнистой макрели, тихоокеанской сайры. Ей виделись рыбы, которые, ударяя сеть своими телами, выпрыгивали, изгибаясь корпусом, над поверхностью воды… над тем далеким синим горизонтом… мелькали серебристые чешуйки, ослепляющие глаза… чешуйки рыб, образующие мириады слоев… Она вспомнила, что однажды видела сон, как приплыла на берег моря по волнам. Это был неожиданный сон, длившийся всего мгновенье, но после того как она проснулась, потрясение прошло не скоро. Вскоре у нее в животе, словно внезапный сон, зачался ребенок.

Она не только никогда не задумывалась о том, кто отец ребенка, но даже и не думала искать его. Для нее теперь самым главным было сохранить его, потому что в кибане строго следили за тем, чтобы кисэны не забеременели. Конечно, беременное тело со временем меняло форму и влияло на деятельность, которую они вели. В тот момент, когда они чувствовали зов материнства, многие из них отказывались от него, как от старой обуви, потому что беременность была для них равносильна смерти.

Во времена, когда не было противозачаточных средств, для кисэн-матерей проверка менструации была важным мероприятием. Какими же средствами проверяли их менструации, если у каждой был свой цикл? Об этом можно было не беспокоиться, потому что, когда женщины ведут групповой образ жизни, то циклы менструации у них сначала могут отличаться, но когда проходит определенное время, то у всех она происходит примерно в одно и то же время. К тому же их работа заключалась не в том, чтобы следить за тем, нет ли чьих-то подгузников на заднем дворе кибана, — это было нетрудно, а в том, чтобы знать способы бесследно убрать ребенка, появившегося в результате нежелательной беременности.

Что касалось Табакне, то она не была кисэн, поэтому в начальный период беременности ей, как оябун, было легко скрывать это от кисэн-матери, но после пятого месяца стало невозможно скрыть вздувшийся живот. Согласно правилам кибана, обвязанная веревкой, она была выведена во двор главного дома для изгнания. Она была готова уйти из Буёнгака, как поступали другие забеременевшие кисэн, но кисэн-мать была мудрой женщиной. Она сказала, чтобы ребенка рожали внутри кибана. Такое необычное дело случилось впервые. Кисэн-мать хорошо понимала, что если бы она потеряла ее, то пришлось бы потерять не только знаменитое блюдо самхаб, но и мадам О. Она понимала, что без них Буёнгак уже не был бы знаменитым кибаном. Именно искусство приготовления еды помогло выжить Табакне и ее ребенку.

Кисэны, взволнованные фактом, что в кибане вскоре родится ребенок, начали шить для него рубашку, вышивая красивыми цветными нитками. Спустя десять месяцев и пять дней Табакне благополучно родила здорового мальчика, которому дала имя О Ён Чжун. С этого момента смеху в Буёнгаке стало намного больше.

Табакне даже некогда было усадить его на колени. Когда одна из кисэн хотела его обнять, то другая уже обнимала его, и лишь вечером, когда они уходили обслуживать гостей, он спал безмятежным сном в комнате мадам О или кисэн-матери. Когда ему исполнилось три-четыре года, даже небольшими движениями он, казалось, испускал все цвета радуги. Он был словно подарок, появившийся в кибане, и когда он смеялся, издавая звуки вроде «ка-ры-ры… каль-каль…», все чуть ли не падали от смеха. Когда он капризничал, требуя грудь, и у него появились два зубика размером с кедровый орешек, все кисэны, готовившие детское питание, были для него мамами. Когда он звал мать, то пять или шесть кисэн одновременно поворачивали голову в его сторону. Но как бы хорошо ни воспитывали они его сообща, с каждым днем увеличивалось беспокойство Табакне о его будущем.