Иллюзия пользователя. Урезание сознания в размерах - Норретрандерс Тор. Страница 43

Другой американский антрополог, Эдвард Т. Холл в 50-60-е годы описывал, как движения тела во времени и пространстве применяются в различных культурах для того, чтобы выразить сообщение, которое не выражается словами. Это вызывает серьезные сложности в мультинациональных компаниях, так как немцы и американцы имеют противоположный взгляд на открытую дверь офиса. Немец думает, что дверь сначала нужно закрыть, а затем открыть, в то время как американец воспринимает закрытую дверь как отказ.

Но двери — это мелочи. Настоящая драма заключается в том, что язык тела говорит гораздо больше, чем наша речь. «Осознание того, что существуют значимые части нашей личности, которые не поддаются нашему сознательному контролю, но которые отлично заметны всем окружающим, может показаться пугающим, — писал Холл. — Подсознательное открыто для всех, за исключением самого человека, который прячет от себя те части, которые в его ранние годы вызывали неодобрение важных для него людей».

Другие знают о нас больше, чем мы сами знаем о себе. Через наш язык тела другие люди получают доступ к знаниям на миллионы бит, хранящимся в нашем мозгу, но никогда не доходящих до нашего сознания. В конце концов, язык является довольно новым изобретением в нашей биологической эволюции. Задолго до того, как стало важно выяснить, могут ли другие люди выражать себя в благовоспитанной манере, было гораздо важнее знать, умеют ли они себя вести.

Эксформация важнее информации. Гораздо важнее знать, что происходит в головах людей, чем понимать слова, которые они говорят.

Сознание между получением впечатлений и их выражением. Рисунок В.Д.Кайделя из школы Эрланген.

Но если между тем, что говорится и тем, что имеется в виду, есть противоречие, в долгосрочной перспективе мы начинаем сердиться. И это хорошо, когда мы сердимся на людей, которые вербально говорят одно — и совершенно противоположное выражают своим телом. Потому что альтернатива этому — сойти с ума.

Сознательный язык отвечает за очень маленькую толику того, что происходит в социальной ситуации. Слишком много информации отсеивается, прежде чем вы доходим до нужной информации.

Люди, которые этого не понимают, выставляют себя дураками. Компании мальчишек всегда будут потешаться над любым, кто не понимает код, не может ухватить эксформацию в информации. Снобизм, групповщина, предубеждения и преследование меньшинств — все это включает в себя насмешки над теми, кто не понимает эксформации в информации.

Оружие, которое позволит справиться с этим обыкновенным информационным фашизмом — юмор. Шутки доказывают, что информация не является противоречивой, что слова означали противоположное тому, что стало причиной шутки, что присутствовал и другой контекст, который может показать, что с первой шуткой было все в порядке. Хорошая шутка проходит через все это как настоящий удар.

Но чтобы так произошло, шутка сознательно должна быть выстроена таким образом, чтобы ударная линия содержала в себе неожиданную и радикальную реинтерпретацию всего, что было сказано до этого момента.

В качестве примера можно привести примечание из книги, которая лежала в основе информационной теории — «Математическая теория коммуникации» Клода Шеннона и Уоррена Уивера, в которой Уивер цитирует историю ученого-нейрофизиолога Карла Лэшли:

«Когда Оскар Пфунгст (1911) доказал, что лошади Элберфильда, которые демонстрировали удивительные лингвистические и математические способности, просто реагировали на движения головы своего тренера, мистер Кролл (1911), их владелец, встретил критику в самой прямой манере. Он спросил лошадей, могли ли они замечать эти небольшие движения — и ответом ему было решительное «Нет».

Искренний смех — это осознание лингвистическим сознанием собственной ничтожности. Злой юмор — это доказательство недостатка семантической или умственной информации у других людей.

Говоря словами итальянского семиолога и писателя Умберто Эко, дьявол — это «вера без улыбки», а «миссия всех, кто любит человечество — заставить правду смеяться».

«Я лгу». В 1931 году это утверждение привело к теореме Геделя, которая пошатнула веру в то, что мир может быть исчерпывающе описан формулами и семантическими системами — в центральную тему столетия. В науке, философии и мышлении стало ясно, что мир нельзя поймать в сеть мысли или языка.

Проблема заключается в том, что язык и формальные системы кажутся способными справиться со всем — описать все. Семантические парадоксы типа «лжеца» — это неохотное признание языком того факта, что он является только картой территории, а не самой территорией. Теорема Геделя — это признание формальной системы в том, что она является формальной системой. Философские парадоксы — это боль, которую испытывает интеллектуальный мир, сходная с той, которую ощущают дети, когда они видят, как взрослые говорят одно, а своим телом показывают совсем другое.

Возможность лгать — это одна из цен, которую приходится платить за сознание. «Человек может лгать сознательно, а бессознательно — не может. Доказательством этого является, к примеру, детектор лжи», — писал в 1965 году Карл Стайнбух, Техническая высшая школа в Карлсруэ, в книге «Автомат и человек». Возможность лжи появляется именно вследствие того, что в сознании содержится мало информации; возможность отрицания выводится из факта, что имеется всего несколько бит, с которыми можно иметь дело. Человек, который един со своим телом, не может лгать — и дети отлично это знают.

Но древние греки зашли так далеко в своей цивилизованности и вере, что сознание идентично человеку, что они открыли парадокс лжеца: «Я лгу».

В математике этого столетия парадокс лжеца был снова открыт Бертраном Расселом, который попытался опять избавиться от него, устанавливая правила для видов логики. Его главный тезис заключался в том, что нужно запретить концепциям говорить самим о себе: запретить набор концепций объединяться с тем, что эти концепции описывают.

Попытка Рассела заключалась в том, что он одновременно признал и существование проблемы, и попытки научиться ограничивать эту проблему только областью математической логики.

Описание, которое Грегори Бейтсон дал странной логике шизофреника, напоминает о лжеце. И действительно, Бейтсон выводит свою отправную эпистемологическую точку из парадокса лжеца и из «Principia mathematica» Бертрана Рассела и А.Н.Уайтхеда (1910–1913). Бейтсон снова и снова обращается к Расселу.

Некоторые современники Бейтсона находили это странным. В 1980 году научный историк Стивен Тумлин в связи с публикацией последней книги Рассела, «Разум и природа», писал, что «во многом Рассел является последним философом, которого Бейтсон мог выбрать себе в союзники». Рассел не вполне является сторонником выходящей за рамки эпистемологии, которую сформулировал Бейтсон. И потому Тумлин не может понять, почему Бейтсон воспринимает Рассела с таким энтузиазмом. Тем не менее существует глубокая внутренняя связь между идеями Бейтсона по поводу шизофрении — и в более широком смысле слова о любом общении между людьми — и открытием парадокса лжеца Рассела.

Это не значит, что на идеологическом уровне Тумлин ошибался, считая энтузиазм Бейтсона по поводу Рассела странным, ведь Рассел в своих изучениях «лжеца» искал совершено другое, нежели Бейтсон. Для Рассела парадокс лжеца был патологической вещью, своего рода болезнью основ математической логики, бедствием, от которого нужно было избавиться. В 1931 году, когда Гедель показал, что парадокс Рассела был не более чем указанием на гораздо более глубокие материи, которые начинают открываться, Рассела это совершенно не заинтересовало.

Для Бейтсона «лжец» был входом в эпистемологическое описание явлений повседневного языка: того, что мы не можем принимать сказанные слова только с точки зрения их номинальной ценности, и что мы должны знать контекст, если хотим их понять.