Февраль (СИ) - Сахарова Ирина. Страница 40

Я отчего-то вспомнила Томаса Хэдина в тот момент, человека, который говорил мало и по существу. И решила взять с него пример.

– Какого рода доказательства у неё были? Очередные глупые догадки?

– Нет, – он потряс головой, – стал бы я вешаться из-за домыслов какой-то старой курицы?! Ох, простите, простите, я невежливо сказал о даме, я… я не хотел! Просто я так растерян, я не знаю, что делать! Если мой отец узнает… боже… что же будет… лучше смерть! – С этим горячим возгласом он метнулся вперёд, вот уж не знаю, с какой целью. То ли хотел связать верёвку заново, то ли использовать бритву – тут уж на что фантазии хватит. Но Арсен его, разумеется, остановил, и, довольно грубовато вернув назад в кресло, сказал:

– Ещё одно неверное движение, и я сам сверну тебе шею!

А я положу рядом цветок одуванчика! Подходит как нельзя лучше!

– У неё были письмо, – запоздало ответил Ватрушкин, глядя на меня с тоской. – Моё письмо к Селине. Я сочинял его в саду. Мадам Фальконе подошла незаметно сзади… я так увлёкся, что и не слышал шагов! Я испугался, что она станет смеяться, а она не стала. Я тогда подумал, что она поняла меня. Сказала, что молодость и влюблённость – это так прекрасно! А потом я понял, что она меня провела! Когда обнаружил, что одного листа не хватает! Она забрала его, понимаете? Забрала, чтобы в тайне потешаться надо мной!

– И вы не потребовали его назад?

– Разумеется, потребовал! Я пришёл к ней, но она сказала, что знать не знает ни о каком письме и прогнала меня, возмущённая, что я посмел обвинить её в воровстве! Она сказала, что письмо, должно быть, унесло ветром. Ветром, чёрт подери! А, по-моему, соколица просто утащила его в своём клюве! Мерзкая женщина! Ох, я опять дурно высказался…

И чем дольше он сокрушался, чем дольше размазывал слёзы по красным щекам, тем сильнее крепла моя уверенность, что вчера за ужином Фальконе говорила вовсе не о нём. Черновик письма, которое писал мсье Ватрушкин, похоже, и впрямь затерялся по вполне естественным причинам, а у Виттории Фальконе имелись другие доказательства. И доказательства эти были против совсем другого человека.

Я наконец-то вспомнила, зачем мы изначально пришли в западное крыло, и спросила Ватрушкина о его русском товарище, на что получила совершенно замечательный ответ.

– Тео уехал из отеля насовсем. Он узнал о приезде парижской полиции и сказал, что не хочет лишний раз попадаться им на глаза!

Каково?

XIX

– Возвращаясь к вашему вопросу – почему не Гранье? – я отвечу вот что: Гранье, по крайней мере, остался, не сбежал! – Это я говорила Планшетову, когда мы с ним вместе спускались по лестнице, оставив уже унявшегося Ватрушкина одного, но прежде взяв с него обещание не повторять самоубийственеых глупостей впредь.

– Признаться, теперь мне и самому всё это кажется странным, – сказал Арсен. – Какие у Тео могут быть проблемы с полицией, да ещё и именно с парижской?! Это же полнейшая чушь, он никогда не бывал во Франции!

– А с чего вы взяли, что он не солгал нам? – Немного перефразировав ту самую фразу Тео, спросила я.

– Помилуйте, Жозефина! – Арсен отмахнулся. – Начнём с того, что я держал в руках его паспорт. Там нет ни единой пограничной отметки о въезде или выезде из страны. Швейцария – это первая и единственная заграница, где он побывал! И то, стараниями этого идиота Ватрушкина, который его сюда вывез.

– Паспорт! Фи! Тоже мне доказательство! Вы что, не знаете, что нет ничего проще, чем выправить себе поддельные документы?

– По-вашему, это и впрямь так просто? – Он рассмеялся, подмигнув мне. – А вы в этом неплохо разбираетесь, как я погляжу?

– Оставьте свои шуточки, – устало попросила я. – Лавиолетт – моя девичья фамилия, а вовсе не вымышленная. И документы у меня самые что ни на есть настоящие, а вот на счёт вашего Тео я бы так уверенно не говорила!

– Вы готовы подозревать его из-за какой-то глупой немецкой песенки, которую пела горничная? И из-за того, что он имел неосторожность зловеще пошутить вчера за ужином? – С насмешкой спросил меня Арсен. – Жозефина, он просто рисовался! Как Фальконе, понимаете? Ни больше, ни меньше. Это была обычная мальчишеская бравада, он просто привлекал к себе внимание таким образом, вот и всё. Хотел произвести впечатление. На вас, надо думать, ибо до Габриэллы Вермаллен ему дела нет.

– Скажите мне, положа руку на сердце, вы сами верите в то, что говорите? – Серьёзно спросила я, остановившись напротив Арсена. Тот внимательно посмотрел на меня, понял, что я спрашиваю уже без шуток, и задумчиво покачал головой.

– Признаться честно, я затрудняюсь вам ответить. Ещё вчера я с уверенностью сказал бы вам, что Тео – последний, кого я стал бы подозревать, но сегодня… Не хочет иметь дел с комиссаром из Парижа, подумать только! Господи, что за тайны у этого человека, такого открытого и простодушного на первый взгляд? У меня в голове не укладывается!

Мы спустились вниз, в широкое фойе, где за стойкой на своём привычном месте всё так же стоял унылый Фессельбаум, а суетливый управляющий мсье Грандек спрашивал его о чём-то, возбуждённо взмахивая руками. Но я смотрела не на них, я смотрела за окно, где по парковой аллее прогуливались рука об руку будущие новобрачные, Габриель и Габриэлла. Она о чём-то увлечённо рассказывала ему, а он её не слушал, задумчиво глядя в сторону и думая о чём-то своём.

Или о ком-то.

– Напрасно они затеяли эту прогулку, ведь скоро начнётся гроза! – Сказал Арсен, проследив за моим взглядом, и, возможно, даже услышав тяжкий вздох, вырвавшийся из моей груди. В голосе его я уловила искреннее сочувствие, а вовсе не злорадство, как ожидалось. Это побудило меня чуть улыбнуться русскому журналисту, вроде как, неплохому парню, при условии, конечно, что он не убийца.

Я уж собралась, было, порассуждать на тему: «А что, если глупая песенка горничной на самом деле всего лишь и есть глупая песенка горничной?» – то есть, вовсе не обязательно, что возлюбленной Селины был художником (да даже если и был, опять же, это ещё не говорит о том, что именно он задушил её у моста) – но моим мыслям помешал Грандек. Суетливый и вечно спешащий куда-то управляющий едва ли не бегом бросился к нам, на ходу взмахивая руками. При других обстоятельствах я бы пошутила, дескать: «Наконец-то он заметил мою персону, наконец-то обратил на меня внимание!», но мне стало не до иронии, когда Грандек сказал:

– Мадам Лавиолетт, наконец-то я вас отыскал! Прибыла долгожданная полиция из Парижа, и вы одна из первых, с кем они хотели бы поговорить. Вас уже ждут, и если вы позволите, я немедленно провожу вас!

Внутри у меня всё сжалось, перевернулось, и завязалось в один большой, тугой узел. Я, как будто бы пыталась избежать неизбежного, и непроизвольно коснулась руки Арсена, словно он мог чем-то помочь мне. За окном громыхнуло, и, по-моему, это ещё больше усугубило ситуацию, добавив некоторую долю мрачности.

Планшетова, однако, надо поблагодарить! Тонкий знаток человеческой натуры, он прекрасно понял моё смятение, и сжал мою ладонь в знак поддержки.

– А вы ещё сомневались, да? – Безнадёжно спросила его я. Русский журналист лишь вздохнул в ответ, видимо, испытывая самое что ни на есть искренне сочувствие к моей тяжкой участи.

Да и Грандек порадовал! Он то ли от природы был дружелюбным и заботливым, то ли всё ещё беспокоился, что я могу устроить скандал из-за этого допроса и поставить под вопрос репутацию отеля, как бы там ни было, он произнёс бодро и почти весело:

– Да не вы не волнуйтесь, и не принимайте на свой счёт! Комиссар де Бриньон сказал, что желает видеть не только вас, так же, в первую очередь, его интересовал мсье Гранье и мадам Фальконе, – будто совсем не заметив, как побледнела я при этих словах, Грандек продолжил как ни в чём не бывало: – Вот только ни мсье Гранье, ни мадам Виттории нет в отеле, а пока их отыщут, я, позвольте, провожу вас к мсье де Бриньону…

У меня натуральным образом подкосились ноги, и я поняла, что теперь уж совершенно точно никуда не пойду. По одной простой причине: я не смогу и шагу ступить! Я, кажется, даже пошатнулась, и, опираясь на плечо Грандека, спросила побледневшими губами: