Софья (обманутые иллюзии) (СИ) - Леонова Юлия. Страница 107
Еще сидя за столом в избе Истомина и играя в бостон, Александр почувствовал недомогание. Голова его пылала и кружилась, яркий лихорадочный румянец окрасил щеки, проиграв одну за другой несколько партий, он поднялся из-за стола.
- Прошу меня извинить, господа, - улыбнулся Раневский, - фортуна нынче изменила мне, потому не вижу смысла пытаться сегодня поймать удачу за хвост.
- Доброй ночи, Александр Сергеевич, - иронично улыбнулся в ответ Истомин, вставая из-за стола и провожая его до двери.
Как в тумане он дошел до конца улицы и долго стоял, привалившись спиной к забору, пытаясь выровнять дыхание. Горло нещадно саднило, в глазах все плыло. Тяжело ввалившись в сени, он опустился на ту самую кадку, где сидел утром. Подскочивший Тимофей, кинулся помогать ему раздеваться.
- Да, вы весь горите, барин, - растерялся Тимофей.
- Пустяки, - прохрипел Раневский. – К утру пройдет.
Александр прилег на соломенный тюфяк и, накрывшись одеялом, попытался устроиться поудобнее. Все тело сотрясало в ознобе, при котором зуб на зуб не попадал. В сенях было довольно прохладно и ему никак не удавалось согреться. Вздыхая и ворочаясь с боку на бок, он, наконец, впал в какое-то забытье. Путаные сновидения, более походившие на бред, тревожили его сознание. Он что-то бормотал во сне то по-русски, то по-французски. Встревоженный Тимофей, поднялся и беспокойно забегал по пристройке, не зная, чем помочь. Решившись, он тихо поскребся в двери, ведущую в горницу. Недовольная, заспанная камеристка барыни высунулась из-за двери.
- Чего тебе надобно, окаянный, посреди ночи? – пробурчала Настена.
- Барину, худо совсем. Никак огневица (лихорадка)привязалась, - шепотом сообщил он.
- Ах ты, беда! - всплеснула руками Настена. – В хату его надобно, холодно же в сенях.
- А кто виноват, что в хате места не нашлось? – сердито буркнул Тимошка.
Прикрыв двери, Настена бросилась будить хозяйку:
- Барыня, - тихонько потрясла она за плечо спавшую, - барыня, там полковнику худо совсем сделалось.
Мари подскочила с постели:
- Что с ним? Где он?
- Так в сенях, - развела руками Настена.
- Скажи, что я велела сюда нести. Поднявшись, она закуталась в бархатный капот. Прохор и Тимофей перетащили Раневского в горницу и устроили на топчане, где до того спала Мари. Коснувшись прохладной рукой его пылающего лба, Мари закусила губу. Что она знала о том, как лечить болезни? Помнила, как нянюшка поила горячим чаем с малиной, заваривала ей травы, когда мучил кашель, да где же здесь малину-то найти?
- Настена, ты вот что, поди к хозяйке, пусть придет, - велела она горничной.
Спустя полчаса заспанная и недовольная, явилась хозяйка. С опаской коснувшись пышущего жаром лба полковника, полька что-то быстро забормотала на смеси малорусского и польского. Настена, внимательно слушая ее, закивала головой.
- Что она говорит? Я ничего не понимаю, – дернула камеристку за рукав Мари.
- Говорит, что принесет травы, поить его надобно будет, как жар спадет, баню истопит.
- Пусть делает, как считает нужным, - вздохнула Мария.
Полька вернулась с небольшим холщовым мешочком, достала из печи горшок, подбросила поленьев, и принялась готовить свое снадобье. Мари с тревогой следила за проворно мелькавшими полными руками. Едва вода закипела, хозяйка достала горшок, всыпала в него измельченную сухую смесь, по избе поплыл пряный, дурманящий аромат. С трудом добудившись Раневского, Мари с помощью Тимофея, где уговорами, где угрозами, заставила его выпить, приготовленный настой. Откинувшись на подушку, Александр вскоре забылся тяжелым сном. Еще двое суток, Раневский пылал в жару, метался по постели, его непрестанно душил кашель, от которого перехватывало дыхание.
К вечеру второго дня явился поручик Истомин, но Мари не пустила его дальше порога, сказав, что полковник занемог и пока не в состоянии принимать визитеров. Потоптавшись в сенях, Истомин ушел.
В тот же день, за игрою в карты, поручик поделился своими наблюдениями:
- Представляете, господа, эта ведьма меня дальше порога не пустила, - посмеиваясь, заявил он. – Хотя, что и сказать, хороша бестия, ох хороша. Одни очи зеленые, бесовские чего стоят, - мечтательно прищурился поручик. – Ежели бы такая мою постель согревала, я бы тоже занемог вдруг.
Салтыков сдал карты:
- С чего вы взяли, mon cher ami, что сия madame согревает полковнику постель? – лениво поинтересовался он.
- Бросьте, Салтыков, pouvez-vous expliquer cela autrement? (Вы можете объяснить это иначе?)
Крыжановский залился румянцем:
- Полно, господа. Нехорошо злословить за спиной Раневского, - пробормотал он.
- Что и сказать, у Раневского всегда был отменный вкус в том, что касаемо женского полу, - не слушая его, продолжил Истомин. – Софья Михайловна так чисто ангел была, царствие ей небесное, - перекрестился поручик.
- Но, послушайте, - перебил его пламенную речь, Крыжановский, - граф Завадский говорил, что тела так и не нашли, и Александр Сергеевич панихиду по супруге служить запретил.
- Стало быть, ежели тела не нашли, значит либо ее увезли французы, либо убили, но не в усадьбе, - мрачно заметил Салтыков. – Уж лучше второе, нежели первое, - помолчав, добавил он.
- Отчего вы так жестоки? – побледнел Крыжановский.
- Mon cher ami, - вздохнул Салтыков, - ежели ее силою увезли, это одно, но ведь возможно и…, - поручик не договорив, умолк.
Повисла неловка пауза.
- О женщины, ваше имя – коварство! - театрально вздохнул Истомин.
- Вероломство, - со вздохом поправил его Салтыков.
Никто более ничего не произнес вслух, но каждому было известно, о чем думают присутствующие. Каждому было что вспомнить, пожалуй, всем, кроме юного Крыжановского.
Каждый из них в свое время пытался разгадать эту загадку Создателя, имя которой - женщина.
- Еще партию? – поинтересовался Истомин.
- Довольно, пожалуй, - поднялся из-за стола Салтыков.
Мари у постели больного проводила и дни и ночи. Она сама поила его отварами, приготовленными полькой, отирала испарину с его лица, крепкой шеи, широкой груди, касаясь дрожащими пальцами горячей пылающей кожи. Несколько раз он ловил ее руку и, шепча имя жены, покрывал неистовыми поцелуями ее тонкие пальцы. Всякий раз, невыносимой болью стискивало что-то в груди, тонкая игла ревности, отравленная ядом злости и гнева, впивалась в самое сердце, принося неимоверные страдания душе иссохшейся и жаждущей любви.
Она готова была заложить душу, чтобы только иметь возможность еще раз и еще раз коснуться его.
Утром третьего дня сознание Раневского окончательно прояснилось. Чувствуя себя неимоверно слабым и беспомощным Александр, приподнявшись на подушке, окинул взглядом горницу в призрачном свете раннего зимнего утра. Мари спала, сидя за столом, уронив голову на руки. Едва он предпринял попытку встать, как она тотчас проснулась.
- Саша, - кинулась она к нему, - как же ты меня напугал!
Мария удержала его за плечи, присев на край постели.
Раневский откинулся на подушку. Узкая прохладная ладонь скользнула по его небритой щеке.
- Как же я испугалась, - повторила Мари, робко улыбаясь чуть дрожащими губами.
- Простите, что причинил вам столько хлопот, - хрипло отозвался Раневский.
- Мне в радость заботиться о вас, - вздохнула она.
Взгляд его рассеяно скользнул по неприбранным волосам, густой темною гривою спадающими ей на спину, ворот ее капота немного распахнулся, и в нем виднелся кусочек кружева, окаймлявшего вырез ночной кофты, на бледном лице светились зеленые глаза, мягкая полуулыбка застыла на полных губах, во взгляде легко читалось ожидание. «Что она ждет? Благодарности?» - Александр нахмурился. Улыбка Мари померкла, ожидание в глазах сменилось тревогой. Обоих охватило чувство неловкости. Поднявшись с его постели, madame Домбровская поправила распахнувшийся ворот капота, стиснув его в кулачке у самого горла. Нынче, когда взгляд его уже не туманился лихорадкой, а был ясным и чистым, внимательным и сдержанным, Мари вдруг устыдилась своего вида. То, что приемлемо было между супругами, близкими и старинными любовниками, вносило некую уютную интимность в отношения, между ними было неуместно.