Из Магадана с любовью - Данилушкин Владимир Иванович. Страница 52

Вот бы посидеть с Лидией до утра, как бывало, когда они еще по юному любили друг друга! Если бы пить чай, горячий и не слишком крепкий, то спать бы не хотелось, а ночи в мае уже совсем короткие. Они бы говорили о Кокто или Ануе, об экзистенциализме. Но настоящий художник всегда шире творческого течения, а жизнь всегда шире и богаче любого романа.

Нет, нужно говорить о сыне, долго-долго вспоминать, как он изобретает новые слова. Потом если говорить с Лидией о ней самой, то, может быть, она спросила бы, как дела у него. И Андрей, путаясь, и сбиваясь, и сердясь на свою скоропалительность, сказал бы, что закончил большую работу и выполнена она на уровне изобретения, если, конечно, Москва сочтет возможным… Закончена эта работа сегодня, мучительная и сладостная, именно сегодня, в этот пуржливый майский день, и полагалось бы прыгать на одной ножке от радости, кувыркаться в снегу и тому подобное.

— Все изобретаешь, — сказала бы Лидия, — фокусник ты мой.

Ради этого последнего слова стоило бы ему не спать до утра, потому что тогда бы сбит был последний тормоз, и ринулся бы он на высокой волне прочь от земли, потому что отвалилась бы такая тяжесть. Он сошел бы, корабль, со стапелей, тяжелый, медлительный на земле и такой легкий, подвижный на морской волне.

Андрей Корытов был инженером на маленьком заводике, где все не как у людей: металл в самую последнюю очередь, номенклатура огромная, даже отдел его — конструкторское бюро — был почему-то нелепо соединен с отделом научной организации труда. Но такой оборот дела не обескураживал Корытова, бывали ситуации похуже.

Он отслужил на флоте три года радистом, ходил в теплых морях и в холодных, привез из них привычку обстирываться, отглаживаться семь раз на дню, напоминая порой своей жене, если она была раздражена, енота-полоскуна. Была у него еще одна привычка, которую Лидия назвала скрытым пижонством — Андрей не расставался с матросский тельняшкой, поэтому модные полупрозрачные рубашки с кружевным воротником, купленные год назад, так и не были надеты.

Андрей имел строгие понятия о чести (умри, но выполни) и отнюдь не смущался, что заводик маленький, даже как бы не настоящий, а игрушечный, ведь и плавать ему доводилось не только на флагмане, но и на маленьком суденышке, и капитан первого ранга объявил ему благодарность именно за действия на маленьком суденышке, этаком игрушечном кораблике, где Андрей держал связь в условиях сильных помех более получаса, тогда как другие радисты сделать этого не смогли. «Кишка тонка», — поговаривал иногда Андрей о том или ином своем знакомце, мысленно поставив его в условия сильнейших искусственно создаваемых помех и пятибалльного, хотя бы, шторма, и относился к нему с преувеличенной вежливостью. Поэтому большинство коллег считало Андрея отменно воспитанным человеком. Начальник КБ ценил Андрея. Его звали Иван Федорович Дроссель. Он имел мощную нижнюю челюсть, но это не в ущерб лобной части головы. Во всяком случае, те женщины, которые работали в конструкторском бюро, обожали его.

Андрей при виде начальника вспоминал сказки Гофмана, Щелкунчика, который уже превратился в принца. Дроссель руководил коллективом артистично, не влезал в частности, инициативу не зажимал, к человеческим слабостям был снисходителен. Главное, что он извлек из своей богатой практики: на семь лодырей приходится один энтузиаст, который работает за семерых, на энтузиаста и надо полагаться, на него и давить. Взывать к его высоким моральным качествам и неограниченному творческому потенциалу.

Андрей относился именно к энтузиастам. Дроссель любил его, ставил задачу невыполнимую, чтобы получить максимум.

Второе правило Дросселя было такое: никогда не хвалить энтузиаста.

Дроссель был склонен поругивать Корытова, причем публично, полагая, что если человек способен почивать на лаврах, то на терниях делать это несподручно.

По последней разработке Корытова, которая сулила сотню тысяч рублей экономии. Дроссель не сделал ни одного замечания, и это было расценено Андреем как определенная победа.

Но вот к празднику приказ был, премировали Горохову. Андрею, когда он сидел в одиночестве и пил третью чашку чаю на кухне, вспомнилось это достаточно отчетливо. Нет, он ничего лично против Гороховой не имеет. Но почему ему-то даже благодарности не объявили?

Андрей не хотел об этом думать, но навязчивые мысли роились, как мухи.

Десять лет уже работает, а хоть бы раз кто-то доброе слово сказал! И у него уже второе авторское свидетельство будет. Гороховой такое и не снилось. Куда ей, бедняжке. Может, это ей в утешение…

Андрей попытался настроиться на снисходительное отношение к Мадаме, такую кличку он придумал Гороховой — этой законченной моднице. Это ведь он не поленился всем кабэшникам биоритмы рассчитать, когда у кого черные дни и лучше не конфликтовать с окружающей средой. Дроссель ценил Горохову за то, что она своим присутствием умеет создать атмосферу праздничной приподнятости: «Вы у нас, Элла Степановна, как Дом моделей на дому».

Однажды Мадама сказанула Андрею, что применять швеллеры в качестве несущих конструкций немодно. Андрей не выдержал и рассмеялся ей прямо в лицо. Горохова не обиделась, но на праздник Нового года посулила Корытову потрясающих удач, поскольку это его год — год Свиньи, к тому же Андрей рожден в марте под созвездием Рыб, а это самые свинские свиньи вдвойне удачливы.

И все это с милыми, изящными ужимками, а если обидишься, то молва зачислит в неисправимые тупицы и мизантропы.

Кстати, ведь именно Горохова, узнав об успехе Андрея, пыталась «пробить» организацию торжественного чаепития, да Дроссель заупрямился. «Что поделать, дома обмоете, с женой…»

Отметил. Весь день вертелся в голове радостный мотивчик, и фантазировалось ему, что Лидия, эта проницательная женщина, знает о его победе и приготовила какой-то сюрприз. Может быть, пирог испекла — этакий фирменный мясной пирог в раскаленной духовке…

Нет, об этом тоже не надо. Сиди, пей чай, пусть она себе спит, устала ведь и не виновата, что сильно устает. Все дело в работе: какая-то — для легких людей, другая — для тяжелых. Но если по долгу службы ты обязан быть легким человеком, то от этого тоже сильно устаешь. Это удивительно, как она еще терпит. Дома только и позволяет себе расслабиться, удариться в капризы. На службе у нее в институте кандидаты и доктора наук, она им переводит с английского какие-то статьи из физиологии теплокровных животных. Она окружена всеобщим обожанием и мелким подхалимажем.

А ведь Андрей даже не кандидат наук. Подумаешь, топливный насос изобрел…

Ему было печально и одиноко. И ветер за окном метался затравленно и бесцельно.

Но ведь уже завтра он получит новое задание и будет ломать над ним голову и страдать, что совсем ничего не выходит, а сроки поджимают. Сегодня камень с души, а завтра навесят новый. Только чего же он, собственно, ждет? Цветов, аплодисментов?

К черту! Сейчас он идет гулять. В пургу. Куда глаза глядят. Будет дышать кислородом до утра. Пусть она себе спит. Под баюканье пурги. А если проснется среди ночи и не обнаружит его, то пусть посидит, подумает над своим поведением.

Надо только набросить еще одно одеяло, чтобы не проснулась от холода. Лидия могла проснуться от щелчка замка, у нее был такой рефлекс, но можно было хлопнуть дверью под всплеск пурги.

Подъезд был темен, и Андрей спускался, держась за перила. Он шагал мягко и бесшумно. Помесь осла с чайником. Когда открыл входные двери и остановился на крыльце, пурга словно замерла, и в воздухе стоял тонкий аромат белой розы. Андрей ухватился за это сравнение: все вокруг было настолько бело и ярко, что и пахнуть должно белым. Не известью, не бумагой. Может, березой… Или черемухой.

Он посмотрел на часы. Всего-то десять. А казалось, что далеко за полночь.

Забытое чувство свободы, воли возникло как воспоминание о детстве, когда выпадал на землю первый снег, и по речному обрыву, как по отвесной стене, падали неуклюжие березовые сани, чтобы зарыться в сугроб, и все внутри обрывалось на несколько бесконечных мгновений. Может быть, вот так же ощущали наступление невесомости космонавты?