Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 42

– Дебют Грешневой? – медленно переспросил Владимир, спиной чувствуя острый, внимательный взгляд Северьяна. – Софья Грешнева будет петь Татьяну?

Ирэн, сощурив глаза, посмотрела на него.

– Похоже, что так. А ты знаком?..

– Немного. – Черменский посмотрел на несчастного Петухова. – Так в чем же дело, я могу съездить в Большой. Андрей Григорьич, вы не возражаете? У меня, правда, нет опыта театральных рецензий, но работать в театре доводилось. Надеюсь, я не сильно испорчу материал. В крайнем случае, вы почистите.

– Дорогой вы мой! Да ради бога, поезжайте, разумеется! – обрадовался Петухов. – Вот действительно не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Много и не надо, много пусть «Театральные ведомости» да «Вестник сцены» пишут, а наше дело маленькое: была, мол, премьера, и замечательно спела новая певица. И все!

– А вы наверное знаете, что она споет замечательно? – насмешливо спросила Ирэн, доставая папиросу и разминая ее в пальцах. При этом Кречетовская продолжала в упор смотреть на Черменского.

– В Москве говорят, что у госпожи Грешневой великолепный голос, – сказал Петухов. – Мне самому, правда, не доводилось слышать, я не большой любитель. Что ж, завтра Владимир Дмитрич нам это подтвердит… или опровергнет.

– Я уверен, опровержения не понадобится. Госпожа Грешнева в самом деле прекрасная певица… Ирэн, отчего ты меня так разглядываешь?

– Жду, когда тебе надоест валять дурака и заговаривать нам зубы, – отрезала Кречетовская. – Ты привез очерки? Или опять вместе с Северьяном ездили на лошадиную ярмарку, бессовестные лентяи?

– Среди зимы – на ярмарку? – усмехнулся Владимир.

– В самом деле, Черменский! – оживился Петухов. – Вы написали? Привезли? И молчите?! Немедля, немедля несите в набор, пойдет прямо в утреннем номере…

– Андрей Григорьич, да вы посмотрите хотя бы, может, плохо…

– У вас не бывает плохо! Это уже поняли и я, и читатели! И даже цензура!!! Сколько еще я должен вас умолять, чтобы вы вылезли из своего медвежьего угла и окончательно перебрались в Москву, на репортерскую работу?

– Бесполезно, Петухов, – с напускной печалью заверила Ирэн, изящно присаживаясь на край стола и прикуривая от поданной Северьяном спички. – Никуда этот леший из своей чащобы не вылезет. У него там, видите ли, КОНИ! И ДЕТИ! И что еще?.. Ах да – ОЗИМЫЕ ВЗОПРЕЛИ!!!

– Ирэн, Ирэн! Озимые не преют, а всходят, и…

– Вот-вот, я и говорю – леший! А вы ему, Петухов, про репортерскую работу… Да вы меня, меня должны благодарить денно и нощно за то, что я заставила его написать для вас хотя бы это!

Спорить с Ирэн, когда она находилась в таком настроении, было опасно для здоровья, и ни Петухов, ни Черменский не стали рисковать. Владимир отнес очерки в типографию, располагающуюся тут же, в подвале, получил деньги от редактора, еще раз пообещал, что завтра будет в театре, а сразу после спектакля – в редакции, и заявил, что раскланивается.

– Ты к себе, на Остоженку? – спросила Ирэн, когда они вместе вышли из дверей редакции в темную ледяную ночь.

Владимир молчал. Ирэн пришлось с некоторой досадой повторить вопрос, прежде чем в ответ послышалось:

– Да… конечно. Там Наташка сварила щи… И хоть полночи надо поспать.

– Я, может быть, приеду позже. У меня еще, видишь ли… А что это там за песнопения, в Грузинах, ты слышишь? Второй час ночи! Черменский! Черменский, эй?! Да что с тобой, черт возьми?!

– Это цыгане… – пожал плечами Черменский, глядя через плечо Ирэн в темноту и явно думая о другом. – Наверное, у Осетрова гуляет какой-нибудь купец…

– Что-то слишком громко он гуляет. – Ирэн, приподнявшись на цыпочки, вслушивалась в цыганские голоса, стройным хором исполняющие на все ночные Грузины «По улице мостовой». Затем пение оборвалось, раздался отчаянный визг сразу нескольких женщин, оглушительный звон разбитого стекла, ругань – и тут же как ни в чем не бывало снова зазвучала песня.

– Нет, это просто восхитительно, – пробормотала Ирэн, вытаскивая очередную папиросу и зябко запахивая макинтош, неизменный даже зимой. – Черменский, как хочешь, а я пойду посмотрю. В Питере такое не часто услышишь, а здесь, в Первопрестольной, нравы дикие… Может, и статейка назавтра получится.

– Я пойду с тобой, – вздохнув, произнес Владимир.

Черменский знал, что отговорить Ирэн от принятого решения не под силу никому, а отпустить ее одну в осетровский ресторан, пользующийся в столице лихой славой, он не мог. Стало быть, прощайте Наташкины щи и спокойный сон… Но в глубине души Владимир даже обрадовался неожиданному происшествию. Голова горела, словно в жару, сердце бухало в ребра, как отбойный молоток, и все мысли заслоняла одна: завтра, в Большом театре, Софья Грешнева будет петь Татьяну. Как счастливо вышло, что он оказался в Москве…

– И охота вам, Ирина Станиславовна… – заныл из-за спины Владимира Северьян, которому тоже хотелось горячих щей, к Наташке под бок и спать. – Мало ли купцов-то по ночам гуляют, про всех писать – бумаги не напасешься, да и велика новость: Тит Титыч зеркала в ресторане бьет! Кажин день бьют, такая уж их позиция…

– Каждый день, Северьян, так не бьют, – убежденно возразила Ирэн, прислушавшись к очередному взрыву стекольного звона, слившемуся с цыганским пением, и решительно устремляясь вниз по пустому темному переулку. – Да это, похоже, уже и не зеркала, а окна! Черменский, что ты стоишь, догоняй, опять все кончится без нас!

– Иди домой, спи, я один, – без всякой надежды сказал Владимир Северьяну. Тот не удостоил его даже взглядом и своей бесшумной, чуть раскачивающейся походкой неспешно зашагал за исчезнувшим в потемках макинтошем. Владимиру оставалось лишь тронуться следом.

Знаменитый своим цыганским хором ресторан Осетрова в Грузинах представлял сегодня довольно странное зрелище: еще в переулке Черменскому показалось, что в большом зале открыты настежь все окна и яркий свет выливается из проемов на улицу свободно. Когда они с Ирэн подошли ближе, выяснилось, что так и есть, только окна были не открыты, а все до одного выбиты, и стеклянная крошка вместе с крупными осколками затейливой мозаикой мерцала на истоптанном снегу. Кроме осколков внизу лежали несколько разбитых вазонов из-под пальм и сами пальмы, вырванные с корнем. Молодая некрасивая цыганка с непокрытой головой, в одном платье ползала по снегу на коленях, собирая мокрые, скомканные денежные билеты, ей помогал пожилой половой. Увидев подходящих, женщина подняла сердитое и усталое лицо, с ненавистью проговорила:

– Никакой совести человеку нет!.. – и продолжила свое занятие.

– Сущий апокалипсис приключается! – подтвердил и половой. – Уж почитай что лет пять такого не видали, с тех поркак Блудовы-братья получение наследства праздновали! Так и то тогда четыре окна целыми остались, а сейчас и вовсе ни единого! Убытку-то, убытку, мать-заступница…

– Никитич, это купец гуляет? – с ходу кинулась расспрашивать Ирэн, усевшись прямо в снег рядом с половым и ловко помогая ему собирать разлетевшиеся деньги. – Из каких? Рукавишников? Пряничкин? Столбов?

– Никак нет, Ирина Станиславовна, они приезжие, костромские, тута только дела имеют да зазнобу.

– Что, и зазноба тоже там? – кивнула Ирэн на разбитые окна, из которых доносилось заунывное пение. – Какая-то цыганка? Стеша, это из ваших?

– Нет, наших они никого не обожают, – фыркнула Стеша. – У них актерка в содержанках живет, певица из театра, Софья Грешнева. Но она с ним не приезжала!

Северьян молча, быстро взглянул на Черменского, но тот не заметил этого, потому что сердце внезапно стукнуло так, что отдалось в ушах.

– Здесь Мартемьянов? – словно со стороны услышал он собственный охрипший голос. – Федор Пантелеевич?

– Точно так, – удивленно подтвердил Никитич.

Ирэн, прекратив шарить руками в снегу, повернула к нему нахмуренное лицо, но Черменский и этого не заметил и быстро, словно боясь опоздать, зашагал к высоким дверям ресторана, в которых тоже не осталось ни одного целого стекла. Северьян метнулся следом, и в огромный зал они вошли вместе.