Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 40

– Софья Николаевна… Сонечка, девочка моя… – неуверенно забормотал Заремин, подходя и не решаясь дотронуться до неподвижной, как статуя, Софьи. – Мне кажется… Мне кажется, вы преувеличиваете. Вы действительно великолепная певица, у вас прелестной окраски сопрано, вам нужно делать карьеру, не упускать ничего! Вы… вы тоже должны понять Грушеньку, ей очень тяжело сейчас. Разумеется, она перешла пределы допустимого, но… Знаете, когда ей было двадцать два года – столько же, сколько вам сейчас! – она пела в «Жизни за царя» Антониду, и перед вторым актом ей насыпали в туфли битого стекла. Кто-то из свиты соперницы, моей жене многие завидовали тогда. Кровь текла ручьем, Грушенька плакала, я умолял дирижера прервать спектакль, ведь впереди еще было три акта, невозможно несколько часов стоять на сцене и петь с такими ранами на ногах… Но она сказала, что будет петь! – Глаза Заремина засияли горделивым блеском. – Будет петь! И пела! Три часа! Ее вызывали без конца! Выйти на вызовы она уже не смогла, туфли были полны крови. Грушеньку увезли в больницу, неделю она находилась между жизнью и смертью, я сам чуть не умер там, рядом с ней, но…

– Вот видите, Осип Михайлович… – медленно произнесла Софья, водя пальцем по заиндевевшему стеклу. – Это и называется быть актрисой, певицей. Я другая. Я бы швырнула туфлей в дирижера и ушла куда глаза глядят, прочь от этой оголтелой своры комедианток, готовых искалечить соперницу ради такого пустяка. Ради пустяка, ерунды, понимаете?! Так уж вышло, что господь дал мне голос, которым я нисколько не дорожу, и талант актрисы, который мне тоже ничуть не нужен. Если б это было возможно, я легко подарила бы их первому, кто попросит. Меня не трогает успех, не пьянят аплодисменты. Я просто зарабатываю на жизнь единственным способом, который мне доступен. Я случайно оказалась здесь, в Императорском театре, и, видит бог, я в мыслях не держала, что все сложится таким образом. Вы вольны не верить мне, но это правда.

– Да… в самом деле, впервые в жизни слышу подобное, – качая головой и изумленно глядя на Софью, бормотал Заремин. – Однако… Не сочтите меня за старого сплетника, но здесь, в кулуарах, ходят всякие разговоры… Если я не ошибаюсь, вам нет нужды зарабатывать себе на пропитание…

– … поскольку я имею богатого покровителя? – с улыбкой закончила Софья. – Да, это так. Глупо скрывать то, о чем знает вся Москва. Но, видите ли, Осип Михайлович, жизнь, которую я вела смолоду, приучила меня к тому, что покровители – субстанция весьма непостоянная и рассчитывать на их вечную помощь очень опрометчиво. Я привыкла полагаться лишь на собственные силы.

– Деточка, мне рассказывали, что ваш покровитель весьма крутого нрава… – неуверенно заметил Заремин. Софья только усмехнулась, и бас, поколебавшись, все же продолжил: – Возможно, это он настаивает на том, чтобы вы оставили театр? Я не ошибся? Многие талантливые актрисы шли на это ради своих привязанностей, но хочу вас предостеречь…

– Нет, Осип Михайлович, – перебила его Софья. – Подобные решения я всегда принимаю сама. Простите, что заняла вас так надолго, объясните все Аграфене Ильиничне, и… помоги нам завтра бог.

Она вышла из уборной Заремина, даже не заметив столпившихся в открытую прямо у дверей молодых актрис, и поспешила к себе. Головная боль усиливалась, виски ломило, хотелось домой, похлебать горячих Марфиных щей и лечь спать.

Когда Софья вышла из театра, ей сразу стало понятно, отчего так трещит голова. Погода снова переменилась: небо обложило тяжелыми снежными тучами, скрывшими солнце, вокруг потемнело, как в сумерках, и первые хлопья уже кружились в воздухе. Когда Софья подошла к дому, снег валил густой пеленой, сквозь которую едва просвечивал оранжевый огонек лампы из окна кухни.

– И чего вас носит по этим липитициям, сколько можно-то? – мрачно вопросила из кухни Марфа, когда Софья раздевалась в передней. – Уж завтра премьера, нечего бы уже так-то стараться.

– Дирекции видней. – Софья обметала веником облепленные снегом валенки. – Марфа, можно поскорей обедать, и я страшно хочу спать… Федор не приходил?

Яростный грохот чугунков был Марфиным ответом. Софья вздохнула и пошла на кухню.

Федор не появлялся уже неделю, исчезнув из дома в Богословском наутро после того, как Софье приснился кошмар. Она знала, что из Москвы Мартемьянов не уехал, и сначала не особенно беспокоилась, но к концу недели начала немного волноваться. Подливала масла в огонь и Марфа, которая ходила мрачнее тучи, разговаривала исключительно ругательствами и по сто раз на дню грозно провозглашала, что пора им с барышней идти куда глаза глядят, поскольку далее мучиться с этаким паскудником нет никакой человеческой возможности.

– Ну что ты его ругаешь… – устало говорила Софья. – Наверное, дела, он с компаньонами, у него же здесь торговля…

– Да?! Кому другому расскажите, а я этого кромешника наскрозь вижу! Дела у него! Компаньоны! Знаю я компаньонов-то этих, совестно только при вас говорить! И как совести хватает от вашей красоты по страмным девкам бегать?! Вы, как он вернется, ему спуску-то не давайте! Знаю я вас, слова не скажете, будто жена, а стоит ли он вашей милости, кобель?!

– Во-первых, я ему в самом деле не жена, и он имеет право…

– Право?! А ну как болесть какую нехорошую вам принесет из борделя-то, что вы мне тогда запоете?.. Только этого позору нам не хватало – с «французкой» [1] по докторам бегать!

– Во-вторых, – Софья изо всех сил скрывала испуг, – с чего ты взяла, что он именно там?.. Может, его, боже сохрани, зарезали где-то?..

– Своя агентура имеется! Все знаем! – отрезала Марфа и, печатая шаг, удалялась на кухню греметь сковородками.

Софья понимала, что, скорее всего, Марфа права. Шумные загулы с цыганами и проститутками у Мартемьянова случались и прежде. Раз в два-три месяца Федор пропадал куда-то на несколько дней, а иногда и недель, никого не предупредив; появлялся похмельный, черный, злой как черт, поэтому Софья обычно на некоторое время перебиралась к сестре. Потом возвращалась, и жизнь шла своим чередом. Где Федор бывает, с кем гуляет, Софья не знала, а он, разумеется, не рассказывал любовнице об этом.

Что ж… Наверное, права Марфа: надо уезжать. Спеть премьеру, продать Грешневку, которая все равно никому не нужна, вернуть Федору деньги, чтобы между ними не было никаких счетов, – и отправляться прочь из Москвы. В любой город, где есть театральная труппа или хотя бы приличное ателье. Марфа была во всем согласна со своей барышней, но настаивала на том, чтобы Софья продолжала театральную карьеру: «Оченно надо глаза-то шитьем портить, этак вы у меня к тридцати годам ослепнете, да к тому времени уже и в тиятр не сгодитесь. А на сцене чем вам плохо? Знай расхаживай да слова говори, еще и деньги за это получай! Нет, уж лучше вы в актрысах оставайтесь, все доходу больше, и спину не горбатить. А шить я и сама возьмусь!»

Размышляя об этом и прикидывая, кого попросить заняться продажей имения и не лучше ли поручить столь важное дело Анне, у которой имелся хоть какой-то опыт в денежных вопросах, Софья прилегла на диван в гостиной, укрылась шалью и задремала.

Она проснулась от приглушенных голосов в передней и долго не могла понять, который теперь час. Сначала ей показалось, что спала она недолго и сейчас еще вечер, но, запалив свечу и взглянув на ходики, Софья увидела, что уже второй час ночи.

«Федор вернулся, слава богу!» – подумала она, набрасывая на плечи шаль и от радости даже забыв принять, как рекомендовала Марфа, грозный супружеский вид. Но, подойдя к дверям гостиной, она убедилась, что ни один из голосов, робко и почтительно втолковывавших что-то Марфе, Мартемьянову не принадлежит.

– И не просите, черти копченые! – бушевала Марфа громким шепотом. – И не нойте тут дуетом, не пущу! И будить нипочем не стану! Да виданное ли дело, прымадонну перед премьерой будоражить?! Софье Николавне завтра Татьяну в Императорском тиятре петь, не ровен час голос сядет аль сокрушение какое приключится – вы, что ль, конокрады, за нее споете-то, аль аспидки ваши носатые?! Ваше ремесло, сами и разгребайтесь, а мы свой интерес разумеем!