Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 64

– Господи! Проси! Зови! Немедленно!

Дашу как ветром сдуло. Вместо нее вскоре появился босой подросток лет четырнадцати в надетом прямо на голое тело рваном сюртуке, который странно топорщился в районе груди, и в подвязанных веревкой штанах.

– Так что Христос воскрес, ваше сиятельство! – деловито объявил он, остановившись на пороге и с нескрываемым интересом рассматривая обстановку комнаты.

– Воистину воскрес… – Анна нетерпеливо подошла ближе, геройски стараясь не морщиться от ударившей в нос вони. – Ты от Кати? Что с ней?

– Фартовая просила вам передать, что они с Валетом оторвались с Москвы без послед-стви-ев. – Последнее слово мальчишка выговорил с удовольствием и явно гордясь собственной ученостью. – Двери можно прикрыть?

– Изволь…

Мальчишка аккуратно закрыл створки высоких дверей; мягко, как животное, ступая босыми ногами, подошел к столу, распахнул свой сюртук… И Анне сразу же стало ясно, отчего тот стоял колом: из-под замасленной полы на скатерть выскользнула знакомая папка коричневой кожи – слегка испачканная по нижнему краю чем-то темным.

– Что это? – машинально спросила Анна, потерев темные потеки пальцем.

– Известно что – кровянка! – хмыкнул мальчишка. – Да вы не извольте беспокоиться, фартовая цела, без дырочки-царапинки, – на то и фартовая… Ужасти, до чего бабе везет! Валета вот слегка зацепило, но и он на своих ногах с Москвы ушел. Велели вам кланяться и вот эту книжищу передать.

– Спасибо… – одними губами выговорила Анна, чувствуя, что бешено колотящееся сердце вот-вот выскочит из горла. – Постой, я заплачу тебе…

– Без надобности, фартовая заплатила. Здоровы будьте, ваше сиятельство. – И мальчишка, лениво развернувшись на черных пятках и зацепив плечом дверной косяк, вышел из комнаты.

Вбежавшая через минуту горничная увидела барыню плачущей навзрыд над какой-то толстенной книгой и тут же решила, что ни в какие гости она сегодня не пойдет, потому как всем известно, что господа обожают ныне безо всякой причины руки на себя накладывать…

Своим пасхальным отдыхом самоотверженная Даша пожертвовала напрасно: к вечеру Анна окончательно пришла в себя. Тщательно пересмотрев содержимое папки, она убедилась, что все бумаги целы и невредимы. Но вздыхать с облегчением было рано, поскольку папка находилась у Анциферова неделю. За это время он мог снять сколько угодно копий с этих документов или просто дать их прочесть нужным лицам. И тем не менее на губах Анны нет-нет да и появлялась счастливая улыбка.

Главное, самое главное то, что ее сумасшедшая сестренка со своим беглым каторжником уже далеко отсюда и в полной безопасности. Более того – никто, кажется, не знает, что ими совершено убийство Анциферова. Их даже не могут в этом заподозрить, поскольку никаких мотивов ни у Катерины, ни у Валета для того не имеется. «Слава богу, слава богу, слава богу…» – бесконечно, как молитву, шептала Анна. От этой волнами накатывающей на сердце радости какой-то пустяковой и никчемной стала мысль о собственной судьбе. Да, снова одна, снова без денег. И опять нужно ломать голову, как прожить, опять надо искать покровителя… Но это все житейская шелуха, а главное, самое главное – Катя жива и далеко отсюда. И – нет Анциферова! Второй раз в жизни Анна без всяких угрызений совести радовалась смерти человека. Первый был четыре года назад, когда все та же Катерина сожгла в запертом доме брата Сергея.

В сумерках, когда вся Москва пьяным-пьяна догуливала Пасху и с улицы доносились хмельные нестройные голоса, рев гармоник и бабьи взвизги, Анна сидела без огня и любовалась луной, которая снова всходила над крышами переулка золотой монетой, уже немного ущербной. Довольная Даша убирала со стола. Впервые за неделю ей удалось наконец как следует накормить барыню, и вся приготовленная «праздничная пишша» пошла впрок.

– Чаю изволите испить, барыня? У меня и куличи, и пироги, и пастила от Елисеева закуплена…

– Чуть позже… Даша, кажется, кто-то подъехал?

– Ваша правда. – Горничная, подбежав к окну, прислушалась. – Пойду открою. Принимать? Аль нет?

– Сначала доложи. – Анне не хотелось видеть никаких гостей.

– Слушаюсь. – Даша ушла.

Через некоторое время послышался короткий приглушенный разговор в передней, затем – Дашин возражающий голос, перебитый решительным мужским басом. Узнав его, Анна побледнела, поднялась с кресла, зачем-то неловко накинула на одно плечо шаль – и в комнату быстрыми шагами вошел полковник Газданов.

– Аня, Христос воскрес! – широко улыбаясь, произнес он, и Анна вдруг почувствовала, как незнакомо, больно у нее защемило сердце при виде этих черных глаз, жестких, ястребиных черт лица и высокой широкоплечей фигуры. – Я – прямо с корабля на бал! То есть с поезда к тебе! Прости, что без предупреждения, твоя Даша встала было в дверях, утверждает, что у тебя «непоколебимая ипохондрия», но я все равно прорвался! Потому что соскучился страшно! Что с тобой, отчего ты не принимаешь в такой день, ты больна? Аня! Почему ты плачешь? Я… настолько не вовремя?

– Прошу садиться, князь… Воистину воскрес… – Анна едва справлялась с дрожащими губами, отчаянно боясь лишь одного: грохнуться в обморок. – Вы… действительно несколько не вовремя…

– Аня! – Газданов и не подумал сесть, подойдя вплотную к Анне и внимательно, тревожно посмотрев в ее лицо. – Что случилось, я опять в чем-то провинился? Что это за «вы» снова между нами?! И как я мог тебя огорчить, если всего полчаса как в Москве?!

Анна, не отвечая, пристально смотрела в черные глаза стоящего перед ней мужчины. И решение пришло внезапно, ясное, спокойное, единственно правильное. Сразу же исчезла дрожь, растворилась подступающая к горлу дурнота. Глубоко вздохнув и удивившись про себя – как это она могла столько времени быть такой дурой, – Анна вытерла слезы, жестом пригласила Газданова подойти вместе с ней к столу и переставила свечу так, чтобы ее свет упал на кожаную папку. Газданов посмотрел на нее – и медленно перевел взгляд на Анну. Он не изменился в лице, лишь на мгновение ей показалось, что на жесткой, словно вылитой из меди скуле дрогнул желвак.

– Сядь, пожалуйста, Сандро, – спокойно попросила Анна, кладя ладонь на коричневый переплет с засохшими на нем пятнами крови. – Сядь, и я все расскажу тебе. Все как есть, и после этого мы расстанемся навсегда. Выслушай меня и, по возможности, не перебивай. Рассказ мой будет недолгим.

– Дмитри-ич… Дмитри-ич… Да просыпайся уже, Дмитрич, ну?!

Просыпаться не хотелось, и Владимир сердито замычал, зарывшись головой в подушку, но настойчивое шипение над самым ухом не прекратилось ни на миг. В конце концов пришлось сдаться и открыть глаза, потеряв всякую надежду остаться в осеннем теплом Крыму, на нагретом солнцем песке, у зеленоватых, мягко лижущих гальку волн. Сразу же оказалось, что он находится не на крымском побережье, а в своей квартире на Остоженке, что в открытое окно лезут зацветающие ветви вишни, что над этими ветвями – голубое безоблачное майское небо, которое заслоняет встрепанная голова Северьяна.

– Ты чего шипишь, дурак? – удивился Владимир, поднимаясь на локте. – Что стряслось? Который час? Манька, доброе утро… ты еще здесь?!

Последнее адресовалось худой и мосластой, молоденькой, донельзя растерянной проститутке, которую вчера на ночь глядя Северьян притащил в дом и которая сейчас стояла рядом с другом, кое-как, явно наспех, одетая, и смущенно теребила в пальцах расшитый стеклярусом ридикюльчик.

– Так что вот, ваша милость… Не успела вовремя оторваться-то, заснули мы под утро с Северьяном Дмитричем напрочь, просыпаемся – а у вас в кухне уж поют-с…

Ничего не понявший Владимир перевел глаза на Северьяна. Тот, поймав взгляд друга, пожал плечами и дернул лохматой головой в сторону кухонной двери. Владимир машинально прислушался – и только сейчас сообразил, что в кухне в самом деле поют. Красивое, чуть приглушенное, очень знакомое ему контральто с чувством выводило: