Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 70

– Марфа, что с тобой?!

– Да что же… Что же это такое вы говорить изволите, Софья Николавна?.. Да куда ж это я вас одну-то пущу? – бормотала Марфа, прислоняясь к жалобно заскрипевшему забору и недоверчиво всматриваясь в глаза Софьи. – Отродясь не было, чтоб вы без меня в бега кидались…

– Ну, а теперь вот будет. – Софья грустно улыбнулась. – Марфа, неужели ты думаешь, что я не видела, не знала? Ты же любишь его. И всегда любила.

– Окститесь, барышня, грех вам… – пролепетала Марфа, но Софья твердо оборвала ее:

– Оставайся, Марфа. И не вой как по мертвой, ведь не навек же расстаемся. Мне еще петь Татьяну у Половцева через неделю, стало быть, увидимся! Уж этой премьеры я, клянусь, не упущу!

– Господи… Барышня! Софья Николаевна-а-а!!! – Марфа взвыла в голос, навалившись всем телом на забор.

Софья, склонившись к ней, тихо сказала:

– Иди к нему, Марфа. Ради бога, ступай. Ты ведь знаешь, какой он… Не допусти его дров наломать, а то зимний-то загул нам с тобой счастьем покажется. А мне пора. Уже и так, боюсь, не успеваю.

– Барышня!.. – вскинулась Марфа, но черное платье Софьи уже мелькало на другом конце переулка, а вскоре донесся и ее голос:

– Извозчик, на Остоженку!

– Ой-й-й, и что ж это деется… – Марфа тяжело осела на землю, прямо в заросли молодых лопухов, закрыв лицо руками.

Проходящий мимо петух покосился на нее любопытным круглым глазом, деловито поскреб лапой землю, вытянул общипанную шею и надрывно заорал. Марфа, вздрогнув, подняла голову, выругалась:

– Пшел ты, нечисть!.. Горлодёр, хужей околоточного…

Петух, захлопав крыльями, оскорбленно взвился на забор. Марфа тяжело, держась за перекладину, поднялась, посмотрела на темный дом, из которого не доносилось ни звука. Вздохнула, обтерла передником лицо и медленно пошла к крыльцу.

В пятом часу вечера возле Варшавского вокзала остановилась пролетка.

– Прибавить бы, барышня, надо, – проворчал пожилой извозчик, глядя на то, как пассажирка стремительно прыгает из экипажа прямо в обширную лужу. – Ить как гнали-то, ровно на пожар! Вон там на Смоленск стоит, я знаю, не первый год вожу!

– Возьми. – Софья не глядя высыпала в подставленную ладонь все монеты, которые нашлись в сумочке, и, не слушая удивленных криков: «Эй, барышня, много дали-то, у нас тоже совесть имеется, обождите!», кинулась сквозь шумную, суетливую, спешащую к поездам толпу на перрон.

На Остоженку она приехала слишком поздно. Квартира во втором этаже оказалась заперта, соседей не было. Заспанный дворник, обнаруженный на поленнице, где он мирно почивал с похмелья, кое-как объяснил, что квартиранты еще утром разочлись с хозяином и час назад умчались на вокзал, а на какой и зачем – ему неведомо. Как ни была разочарована и растеряна Софья, она все же сообразила, что в Смоленскую губернию нужно ехать с Варшавского вокзала, и понеслась искать извозчика. Небо между тем совсем потемнело, за Новодевичьим монастырем угрожающе громыхало, из-за его пряничных башен ползла страшная сизая туча, по которой время от времени, как судороги, пробегали нити молний, и вокзальная толпа уже с беспокойством задирала головы и оглядывалась в поисках укрытия.

Софья вихрем влетела на перрон и, чуть не заплакав, увидела, что смоленский поезд мягко, еле заметно тронулся с места. Ее обдало облаком черного дыма, чуть ли не в лицо раскричался басовитый гудок… «Я сейчас умру…» – в ужасе подумала Софья, быстро идя вдоль состава и с последней надеждой заглядывая в пыльные окна. Она сама не знала, зачем делает это, ведь ничего не стоило дождаться завтрашнего поезда и с ним уехать в Смоленск, а оттуда – в Раздольное, но Софья почувствовала вдруг такое отчаяние, словно, опоздав сегодня, теряла Владимира навсегда. Торопясь за вагонами, Софья все ускоряла и ускоряла шаг, наконец побежала – и вдруг чуть не упала, споткнувшись, когда увидела в открытом окне чью-то смутно знакомую разбойничью смуглую физиономию с раскосыми глазами и папиросой в углу губ. Глаза эти встретились с уже затуманенным от слез взглядом Софьи, и в ту же минуту раздался такой истошный вопль, что все, стоящие на перроне, дружно повернули головы к уходящему составу.

– ДМИТРИ-И-И-ИЧ!!!

«Господи, это же Северьян кричит!» – поняла Софья – и почти сразу же из набирающего скорость вагона выскочил Черменский. Качнувшись, он чудом не упал, неловко шагнул было к Софье – и остановился. Тогда она сама побежала к нему под хлынувшим теплым ливнем, не замечая, что встречный ветер сорвал с плеч накидку, что ноги и подол платья уже мокрые насквозь, что на них смотрит весь вокзал… И остановилась, с размаху ударившись в грудь Черменского.

– Софья Николаевна?.. – хрипло спросил он, беря ее за руку. – Что случилось? Вы – здесь?… Почему?

– Владимир… Владимир Дмитрич… Ради бога… – Софья едва могла говорить, дыхание рвалось, грозя вот-вот прекратиться совсем, сердце приходилось зажимать рукой, чтобы оно не выскочило прочь, пробив и грудь, и платье. – Я теперь знаю все… Я говорила сегодня с Ирэн, она рассказала мне… Я все знаю… Я люблю вас, это правда, я любила вас всегда, с самого первого дня… Но скажите мне лишь одно… Вот это письмо… Кому вы писали его?

Она разжала ладонь, в которой лежала последняя записка Черменского – скомканная, потерявшая всякий вид, с расплывшимися чернильными строчками. Владимир машинально взял ее, но серые светлые глаза не отрываясь смотрели в бледное, мокрое от слез и дождя лицо Софьи.

– Кому вы писали это письмо? – тихо, не отводя глаз, повторила она, и Черменский, наконец опомнившись, перевел взгляд на сжатый в руке смятый лист дешевой гостиничной бумаги. И по тому, как Владимир покраснел и на скулах у него коротко дернулись желваки, Софья догадалась: он понял, что это за письмо, даже не развернув его.

– Вы писали это… мне? – уже совсем чуть слышно спросила она.

– Нет, – ответил Черменский не задумываясь и таким тоном, что Софья поверила сразу же и замотала головой:

– Не надо… Больше ничего не говорите, я не хочу, не должна это знать… Оно попало ко мне случайно, и я…

– Оно не могло попасть к вам случайно, Софья Николаевна, – медленно, глядя в сторону, возразил Черменский. – Я писал это Марье Мерцаловой – четыре года назад, после того, как мы провели вместе ночь в калужской привокзальной гостинице… и я уехал, не дождавшись Машиного пробуждения. Вероятно, оправдания мне быть не может. Кроме одного: я уже тогда любил вас. И все же…

– Она умерла, это правда? – быстро перебила его Софья.

– Да. Отравилась мышьяком.

– Господи, бедная, как же так… – Софья закрыла лицо руками. – Кто же мог подумать… Она отравилась… из-за вас?

– Маша была безнадежно больна, – помолчав, тяжело произнес Черменский. – Может быть, это было даже лучше для нее… Как это письмо попало к вам?

– Маша отдала… Сказала, что его прислали мне вы, что она вскрыла письмо из любопытства, а конверт потом потеряла… Объяснила, что не отдала его сразу, чтобы не расстраивать меня зря… Я ведь ничего не знала о вас с ней, Владимир Дмитрич… Не подумайте, что я осуждаю, вы имели право, вы мужчина, вы были свободны, но я… – Софья говорила и пристально, не отрываясь смотрела в светлые серые глаза на темном от загара лице напротив. Сколько лет она мечтала об этом – просто смотреть не отрываясь, долго-долго, пока хватит сил…

– Отчего же вы поверили ей?

– Оттого, что я не получала ваших писем! Оттого, что вы не приезжали! Оттого, что Федор… И Маша… Впрочем, вы сами всё знаете… И я хотела бы, прежде чем вы уедете…

– Вы согласны стать моей женой? – быстро спросил Черменский, беря Софью за обе руки и прерывая этим бессвязный, сумбурный поток слов. Болотная зелень погибельных русалочьих глаз плеснула, казалось, прямо ему в лицо, и, как от крепкого вина, разом закружилась голова.

– Да. Да, да, – сразу же ответила она. Улыбнулась. И заплакала.

– Дмитрич, вот знаешь чего, свинство это! – вдруг послышался мрачный вывод, и над перроном появилась встрепанная голова Северьяна. Через мгновение и сам он, взъерошенный и злой, стоял рядом с Владимиром и Софьей.