Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 123

— Пагель! — воскликнул Штудман. — Неужели вы не понимаете? Мир полей, дыхание природы, трава под ногами — вы не понимаете, что это такое, когда подошвы каждый день огнем горят от беготни по дурацким лестницам в гостинице…

— Берлин! Нечестивый, позабытый Берлин!

— Я чувствую, что и мир полей — обман. В этих столь живописно приютившихся в зелени домах очаровательной деревушки обжились сплетни, зависть, наушничанье, не хуже чем в любом столичном доходном доме! Вместо звона трамвая здесь вечный скрип колодца; взамен ругающейся старухи в верхнем этаже здесь день и ночь скулит во дворе собака. Вон тот коршун в небе несет смерть полевой мыши. Но, Пагель, брат мой Пагель, оставьте мне мое счастье, не обрывайте лепестков на только что распустившемся цветке моей веры! Мир полей, согласие хижин, покой природы…

— Пойдемте купаться, Штудман, купанье охлаждает. Рачьи пруды, говорят, очень холодные…

— Да, идем купаться, — с восторгом соглашается Штудман. — Погрузим горячее тело в прохладные струи, смоем с изборожденного морщинами чела едкий пот сомнений. Ах, Пагель, человече, я должен вам признаться: я чувствую себя наверху блаженства…

Тайный коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов подарил как-то своему старому лакею Элиасу палку, желтовато-коричневую бамбуковую трость с золотым круглым набалдашником. Обычно старый барин не был щедр на подарки, обычно проблему подарков он разрешал вопросом: «А мне кто подарит?» Но иногда он изменял себе и делал кому-нибудь подарок (а потом всю жизнь поминал ему это).

Правда, бамбуковая трость лишь тогда перешла во владение Элиаса, когда сквозь блестящую позолоту набалдашника стал проглядывать серый свинец. Это не мешало старому барину часто напоминать Элиасу о палке «из чистого золота»!

— Аккуратно ли ты ее чистишь, Элиас? Трость надо раз в месяц натирать салом. Такие вещи переходят по наследству от отца к сыну, такую золотую палку ты можешь отказать своим детям. Да, правда, детей у тебя нет (по крайней мере, насколько мне известно), но я убежден, что даже моя внучка Виолета обрадовалась бы, если бы ты отказал ей в завещании твою золотую палку…

Что думал Элиас о «золотом» набалдашнике, остается неизвестным, у него было слишком развито чувство собственного достоинства, чтобы говорить о таких вещах. Как бы там ни было, он любил и ценил бамбуковую трость и, выходя из дому по воскресеньям, всегда держал ее в руке. Так и сегодня. Трость в одной руке, панама — в другой. В лучах послеобеденного солнца плыла среди деревенских домов по направлению к ротмистровой вилле его большая желтоватая лысина. Во внутренних карманах коричневого праздничного сюртука с обтяжными пуговицами лежали: слева — бумажник с тысячными кредитками, справа — письмо тайного советника к зятю, письмо, которое наконец-то пришло время доставить по назначению.

При встрече с кем-нибудь из деревенских старый Элиас останавливался и вступал в беседу. Если это был ребенок, спрашивал первую или пятую заповедь; если женщина, справлялся, не мучает ли ее подагра или, скажем, хватает ли ей молока для грудного младенца. Мужчин он расспрашивал, как идет жатва, говорил: «Ага!» или «Ого!» или «Ах, вот как!», однако после трех-четырех фраз всегда прекращал беседу и, слегка помахав панамой и стукнув бамбуковой тростью о землю, шел дальше. Вряд ли какой владетельный князь благосклоннее и в то же время с большим достоинством беседовал со своими подданными, чем старый Элиас с крестьянами, до которых ему, собственно говоря, не было дела и которым не было дела до него. Однако они охотно принимали его таким, каким он был, а когда, случалось, среди них появлялся новый человек и после первого интервью высказывал недовольство, чего этот старый шут к нему привязался и что он, скажите на милость, из себя корчит, — то во второй или самое большее в третий раз он уже поддавался обаянию его бесстрастно величавого спокойствия и отвечал так же охотно, как и старая гвардия.

Старик Элиас был того же возраста, что и лесничий Книбуш, однако совсем иного склада: если тот всего боялся, угодничал, глядел в глаза, поддакивал, наушничал, пребывая в вечных заботах о куске хлеба на старости лет, то старик Элиас жил в благодушном спокойствии: житейские треволнения не касались его, и со своим хитрым и сердитым барином он управлялся легко, как ребенок с куклой. Так уж устроено на этой странной планете: одному заботы бременем ложатся на сердце, другой их не чувствует.

Дойдя до виллы, лакей Элиас не пошел со своим письмом по парадной лестнице к медному звонку, еще с вечера ради воскресного дня до блеска начищенному лакеем Редером; нет, он обогнул виллу и спустился по цементным ступеням в подвал, и там он постучал в дверь не слишком громко и не слишком тихо, как раз как полагается. Никто не крикнул «войдите!», и Элиас открыл дверь и очутился на кухне, где царили чисто воскресная тишина и порядок: только котелок с кипятком к вечернему чаю тихонько пел над угасающим пламенем. Старый Элиас огляделся, но в кухне никого не было. Тогда он взял котелок, вылил воду в раковину и поставил к сторонке пустой котелок: он знал, что молодая барыня любит, когда чай заварен только что вскипевшей водой, а не остывшей.

Покончив с этим делом, Элиас, открыв дверь в конце кухни, прошел в темный коридор, разделявший подвал пополам. В коридоре его палка явственно отбивала «стук-стук», кроме того, старый Элиас покашливал, а в довершение всего постучал в дверь. Но вряд ли стоило так настойчиво возвещать о своем приходе, ибо лакей Редер молча и неподвижно сидел у себя в неуютной каморке на деревянном стуле; он положил руки на колени и тупо уставился рыбьими глазами на дверь, словно уже много часов просидел так.

Однако, когда вошел лакей Элиас, лакей Редер встал со стула, не слишком медленно и не слишком торопливо, как раз как полагается, и сказал:

— Здравствуйте, господин Элиас, садитесь, прошу вас…

— Здравствуйте, господин Редер, — ответил старик Элиас. — Но как же тогда вы?

— Ничего, я постою, — заявил Редер. — Старость следует уважать.

И он взял у Элиаса из рук шляпу и палку. Шляпу он повесил на гвоздь, а палку поставил в угол. Затем стал спиной к двери, напротив лакея Элиаса, но на расстоянии всей комнаты.

Элиас обтер брови и лоб большим желтоватым платком и приветливо сказал:

— О-хо-хо, ну и жара сегодня. Великолепная погода для уборки…

— Об этом мне ничего не известно, — прервал его Редер. — Я сижу у себя в подвале. Опять же уборка для меня без интереса.

Элиас аккуратно сложил платок, сунул его в карман сюртука, а из кармана извлек письмо:

— У меня письмо для господина ротмистра.

— От нашего тестя? — спросил Редер. — Господин ротмистр наверху. Сейчас доложу.

— О-хо-хо! — вздохнул старый Элиас и посмотрел на письмо, словно читая адрес. — До чего дошло, родственники пишут друг другу письма. Того, чего нельзя сказать лично, того, господин Редер, не следовало бы и в письмах писать…

Он еще раз неодобрительно поглядел на адрес и в раздумье положил письмо на кровать.

— Покорнейше прошу вас, господин Элиас, — строго сказал Редер, уберите письмо с моей кровати!

Старик со вздохом взял письмо.

Успокоившись, Редер сказал:

— Письма от нашего тестя никогда не приносят нам добра! Можете передать его сами, я доложу о вас, господин Элиас.

— Дайте старому человеку отдышаться, — жалобно сказал Элиас. — К чему спешить, в воскресенье-то вечером.

— Ну, конечно, а за это время господин ротмистр уйдет гулять и, вернувшись, прежде всего напустится на меня, — проворчал Редер.

— Мы в том доме беспокоимся о нашей внучке, — сказал старик Элиас. Вот уже пять дней не видали мы фройляйн Виолету в замке.

— В замке! Это не замок, а жалкий сарай, господин Элиас!

— Уж не больна ли наша Вайохен? — подлащивался старик.

— Доктора мы не вызывали, — сказал Редер.

— А чем она занята? Молодая девушка — и сидит в такую чудесную погоду дома!