Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 125

Редер многозначительно кивнул.

— Это в вас плоть говорит, — пояснил он, — это плотские желания. Я могу дать вам книжку, она написана врачом, советником медицины. Там все подробно рассказано, как это происходит, и в чем тут корень, и как от этого излечиться. Это называется неудовлетворенностью или явлениями воздержания.

— Да неужто это правда, Губерт? Так в той книге и написано? Принеси мне книгу, Губерт!

— Все правда, барышня. И совсем тут ваш лейтенант ни при чем. — Губерт прищурился и наблюдал действие своих слов. — Это просто плоть — плоть изголодалась, барышня!

Вайо было пятнадцать лет, и хотя она была легкомысленна и падка на наслаждения, как большинство девушек той эпохи, все же насчет любви у нее сохранились иллюзии, и одна сорванная радужная пелена не унесла с собой все сладостные мечты. Только постепенно доходила до ее сознания вся сила редеровских разъяснений, она сжалась, как от удара, и застонала.

Но затем она возмутилась, накинулась на лакея.

— Фу, фу, Редер, — кричала она, — вы свинья, вы все пачкаете! Уходите, не касайтесь меня, вон из моей комнаты, сейчас же вон!..

— Барышня, прошу вас! Прошу вас успокойтесь, мамаша идут! Выдумайте что-нибудь. Если господин ротмистр узнают, лейтенанту несдобровать…

И он выскользнул из комнаты, шмыгнул в смежную спальню фрау фон Праквиц, спрятался за дверь… Он слышал поспешные шаги, вот хлопнула дверь в комнату Виолеты…

Он прислушался. Явственно доносился голос фрау фон Праквиц, Виолета громко рыдала…

«Ревет… это самое остроумное, что она может сделать, — с неудовольствием подумал он. — Пожалуй, я немножко поторопился и пересолил. Но если она целую неделю ничего не будет знать о лейтенанте…»

Он услышал на лестнице шаги ротмистра и глубже запрятался между купальным халатом и пеньюаром фрау фон Праквиц… Ротмистр, несмотря на глупость и вспыльчивость, за которые Редер его презирал, был, пожалуй, единственным, кого здесь следовало бояться. Он мог выбросить человека за окно. Это был вулкан, стихийное бедствие. Против него ум был бессилен…

— Я говорю тебе, ты преувеличиваешь, — услышал он гневный голос ротмистра. — Девочка просто изнервничалась. Ей необходимо подышать воздухом. Пойдем, Вайо, погуляем немножко…

Редер кивнул. Через ванную и спальню ротмистра пробрался он на лестницу и шмыгнул вниз, в свой пустой подвал. Он открыл шкаф. Вторым ключом открыл чемодан, из которого вынул растрепанную книгу: «Что надо знать молодому человеку до брака и о браке».

Он завернул книгу в газету, вечером он положит ее Виолете под подушку. Может быть, не сегодня и не завтра. А, скажем, послезавтра. Он был убежден, что Вайо ее прочтет, несмотря на недавнюю вспышку.

Зофи Ковалевская, экс-камеристка графини Муцбауэр, сказала в воскресенье утром родителям:

— Я ненадолго поеду к Эмми в Бирнбаум. Не ждите меня с обедом: может, я вернусь только к вечеру.

Старый добряк отец кивнул головой и только попросил:

— Поезжай по шоссе, Фикен, не по лесной дороге. Сейчас у нас здесь столько недоброго люду шатается.

А страшно разжиревшая, вечно жрущая мать сказала:

— Эмми очень хорошо вышла замуж. У них уже корова и две козы. Трех свиней колют. Вот кому не приходится животы подтягивать. Едят досыта. И куры у них, и гуси. Привалило бы тебе такое счастье…

Зофи уже давно вышла. Подождав, пока подруга, одолжившая ей велосипед, вдосталь налюбуется ее синим костюмом, она вскочила на седло, медленно, непрестанно звоня, проехала по деревне, чтобы все ее видели, и повернула на мшистую тихую лесную дорогу, по которой велосипед катился беззвучно, как по бархату. Тропинка вдоль наезженной возами колей была утоптанная и очень узкая. Вереск и дрок цеплялись за педали и обрызгивали росой башмаки. Рядом с Зофи бежали рдевшие в лучах утреннего солнца стволы прекрасных, прямых, как колонны, старых сосен, а иногда стволы так теснили узкую тропку, что приходилось крепко держать руль из боязни задеть за деревья. Густо росла голубика, и ягоды уже начинали синеть. Трава в лесу была еще зеленая, в более светлой поросли стояли молчаливые, темные кусты можжевельника, с неумолчным щебетом порхали лесные пичужки.

Здесь Зофи провела детство, каждый шорох был ей знаком. Вот он далекий смутный шум леса, вот он подходит ближе, но никогда не подойдет совсем близко, его она слышала еще девочкой. Солнце играет на волосах, как тогда на волосах у девочки. Быстрый взгляд во время езды на открывшуюся и уже снова сомкнувшуюся просеку, кажется, проникает в самое сердце леса.

Абсолютно плохих людей не бывает, и Зофи тоже не плохая — радость, не имеющая ничего общего с шумным пьяным весельем в ночном кабаке, переполняет ее. Словно в тело влилась новая кровь, с каждым вздохом вбирает она новые, радостные, веселые мысли; вместо пошлых, модных куплетов Зофи напевает песню про то, что пришел месяц май… «Несутся по небу чредой облака… О, радость, о, свет».

Вдруг Зофи рассмеялась. Ей вспомнилось, как мать пошла раз по ягоды и взяла ее с собой в лес. Ей тогда было лет восемь-девять. Нудное занятие ей быстро прискучило. Резвясь, напевая, отбежала она от усердно собиравшей ягоды матери, десять раз аукалась мать, на одиннадцатый Зофи не откликнулась. Мурлыча песню, смеясь от счастья, забиралась она все глубже и глубже в лес; без всякой цели, просто радуясь движению, шла она дальше и дальше мимо ложбинок, куда с пологих холмов, словно тихие странники, спускались деревья. Долго слушала бульканье торопливого ручья. Еще дольше следила за желтой капустницей, которая порхала с цветка на цветок на лесной полянке, жужжащей на солнце — и у нее не было соблазна поймать резвую бабочку.

Наконец она попала в буковый лес. Серебристо-серые возносились стволы. Зелень наверху была такая радостная. Деревья стояли на большом расстоянии друг от друга. Золотую теплую тень пронизывали солнечные лучи. Босые ноги глубоко погружались в мягкий, коричневато-зеленый мох. Напевая все тише, почти не сознавая, что делает, Зофи стала раздеваться. Тут упало платьице, там, на пне, белеют штанишки, вот и рубашонка лежит во мху — и, громко смеясь, заплясала голая девочка в бликах солнца. Она блаженствовала.

Она радовалась, что существует, была счастлива, что живет на земле, бродит по солнечным полянам — это была радость бытия! Сердечко в худенькой груди трепетно колотилось. Солнце красное, радость ясная — старая песня; древнее, как мир, чувство охватило девочку. В пляске все дальше — все в новую заросль, все в разные миры, все глубже в тайну. Солнце красное, радость ясная: она щебетала, как птичка, прерывая песню, чтобы поглядеть на жука в заросшей колее, и опять подхватывала ее; беспечно, как дышится…

Это была радость бытия, счастье, что существуешь — то чувство, по которому вечно тоскуют взрослые, сознательно или бессознательно. Счастье, которое потом все ищут и ищут неведомо где, каждый на свой лад, и нигде его не найти, оно исчезает вместе с детством, а потом уловишь разве слабый его отблеск в сладостных объятиях любимого, в счастье созидания. Было нашим — потеряно, по вине ль, без вины — ушло! Ушло!

Тихо поет велосипед по лесным дорогам, поскрипывает цепь. Когда наезжаешь на корень, на заднем колесе хлопает крыло, а под седлом стонут пружины. «Солнце красное, радость ясная…» — пытается запеть Зофи, но теперь не выходит. Она вспоминает, как теплое солнце вдруг стало холодным, а привычный лес — непривычным. Поневоле она заплакала. Она блуждала по лесу. Все стало враждебным: колючие ветки, острые камни на дороге, рой слепней, прилетевший с ближнего пастбища. Наконец ее нашел дровосек, старый Гоферт.

— Фу, стыд какой, Фикен, ходить нагишом! — пожурил он. — Ты ведь человек, не поросенок.

Он отвел ее к матери. Ну и ругалась же мать! Долгие, напрасные поиски одежды, ругань и шлепки. Возвращение в деревню, материнский головной платок, повязанный вокруг бедер. Насмешки детей, наставительные замечания стариков: «Вот помяни мое слово, Ковалевская, еще натерпишься с девчонкой беды».