Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 89

Значит, можно дать ему выспаться, можно лечь и самой — ей сон тоже не повредит, очень даже не повредит. Но в пальцах у нее точно зуд какой-то, она чувствует себя так чудно, и постель еще совсем не манит, даром что ей хочется спать. Аманда всегда знает, чего ей хочется, но сейчас, хоть она и не намерена ему мешать, ее так и тянет постучать пальцем в стекло, только чтобы услышать его злой, заспанный голос и знать, что там все в порядке… Она решает то так, то этак…

— Подумаешь! Возьму да и постучу, — наконец говорит себе Аманда и вдруг видит в комнате Гензекена маленький белый круг света, как от карманного фонаря. Невольно отступает она в сторону, хотя успела заметить, что занавески задернуты. Точь-в-точь такой круг света был направлен на нее, когда они с Гартиг стояли возле навозной кучи, ну точь-в-точь.

Растерянно стоит она и ломает голову, стараясь понять, зачем барышня и незнакомый барин так поздно тайком забрались к ее Гензекену и что они там ищут с электрическим фонарем. Она видит, как луч света бродит, гаснет, снова вспыхивает, снова бродит…

Но не такой она человек, чтобы долго торчать без дела под окном да раздумывать. Быстро идет она к входной двери, осторожно пытается открыть ее. Когда она нажимает на дверь плечом, та поддается.

Тихонько входит Аманда в темные сени и снова закрывает за собою дверь.

Через чердак и чердачную лестницу лейтенант проник в темные сени конторы. Вспышка карманного фонаря показала ему, что ключ, слава богу, торчит в замке входной двери, — он отпер, и Вайо впорхнула к нему.

Правда, дверь в контору была заперта, но уж тут Виолета ориентировалась: ключ с двойной бородкой лежал в жестяном почтовом ящике, висевшем на двери конторы, и она этим ключом легко открывалась — очень удобный для Мейера порядок, так как ему не надо было утром вставать, когда конюх приходил за ключами от конюшни.

Вайо и лейтенант вошли в контору. Запах стоял здесь удушающий лейтенант осветил осколки бутылки и сказал:

— Хлороформ или алкоголь — надеюсь, он ничего над собой не сотворил, этот прохвост? Осторожно, Виолета, стекло, не наступи!

Нет, он ничего над собой не сотворил. Достаточно было прислушаться, чтобы в этом убедиться по доносившимся из спальни звукам. Мейер-губан храпел и сопел так, что просто жуть брала. Виолета взяла своего друга под руку и почувствовала себя здесь, посреди этой разгромленной, вонючей, душной комнаты, в полной безопасности.

Больше того: она находила эту ночную вылазку, эти волнения из-за ее письма «чертовски интересными», а своего Фрица «удивительным молодцом»! Ей было пятнадцать лет, ее аппетит к жизни был очень велик, а в Нейлоэ жилось невероятно скучно. Этот лейтенант, о существовании которого ее родители даже не подозревали (она сама знала его только по имени), встреченный ею во время прогулок по лесу, причем он с первого же взгляда ей понравился, этот вечно торопящийся, иногда непонятно рассеянный, а чаще всего холодный и дерзкий человек, из холодности которого время от времени словно вырывалось пожирающее пламя, казался ей воплощением мужественности и безмолвного героизма…

Он представлялся ей совсем другим, чем остальные знакомые мужчины. Хоть он и был офицером, но ничем не напоминал тех офицеров рейхсвера, которые приглашали ее танцевать на балах в Остаде и во Франкфурте. Они обращались с ней безукоризненно вежливо, и всегда она была для них «фройляйн», с которой они добродетельно и скучно рассуждали об охоте, лошадях и непременно — об урожае.

Лейтенант Фриц не обнаруживал по отношению к ней и следа этой вежливости. Он шатался с ней по лесу, болтал, словно она первая попавшаяся девчонка; однажды схватил ее за локоть, взял под руку, потом снова отпустил, словно это с ее стороны никакая не милость. Протянул ей покоробленный портсигар с таким равнодушным «пожалуйста», точно строго запрещенное курение само собой разумелось, а затем, когда она закуривала, сжал ладонями ее голову и расцеловал… как будто так и надо…

— Да не притворяйся же! — засмеялся он. — Девчонки, которые притворяются, мне просто противны!

А она не желала, чтобы он считал ее «просто противной».

Можно предостерегать молодое существо от опасностей, может быть даже уберечь его. Но как быть с опасностями, которые кажутся чем-то самым обыкновенным, чем-то само собой разумеющимся, ничуть не похожим на опасности? В отношении лейтенанта Фрица у Виолеты никогда не было ощущения, что она совершает что-то запретное, что ей грозит опасность. А когда это случилось, и в ней все же проснулось чувство какого-то ужаса, инстинктивное желание защититься, он сказал с таким искренним возмущением:

— Прошу тебя, Виолета, не ломайся! Я не выношу это нелепое дурацкое притворство! Ты думаешь, не со всеми девушками так бывает? Ведь ты для этого и создана! Ну, так, пожалуйста…

«Я для этого создана?» — чуть не спросила она, но тут же поняла, что она просто дура. Ей было бы стыдно не сделать того, чего он хотел. Именно потому, что он ни во что ее не ставил, что его посещения были так случайны и кратки, а все обещания так ненадежны («Я в пятницу хотел быть? Не говори глупостей, Виолета, право же, у меня, кроме тебя, есть заботы»), потому что он никогда не был с ней вежлив, — именно поэтому она отдалась ему, почти не сопротивляясь.

Он ведь был так непохож на всех! От него веяло тайной и приключениями. Все его недостатки становились в ее глазах достоинствами, оттого что у других этих недостатков не было. Его холодность, его внезапная страсть, столь же быстро угасавшая, его развязность и презрение к условностям, отсутствие уважения к чему бы то ни было, все это представлялось ей деловитостью, безумной любовью, мужественностью!

Все, что он делал, было хорошо. Этот ветреный молодой человек, разъезжавший по стране с весьма неопределенным поручением — на всякий случай мобилизовать сельских жителей, этот холодный авантюрист, которого увлекала не цель борьбы, а самая борьба, этот ландскнехт, готовый сражаться за любую партию, лишь бы возник беспорядок — ибо он любил беспорядок, а порядок ненавидел и сразу же испытывал скуку и чувствовал свою никчемность, не знал куда себя деть, — этот Ганс-удалец был ее героем! И сожги он всю вселенную, он для нее и тогда остался бы героем!

То, как он, держа карманный фонарь в руке, которую повыше локтя слегка сжимают ее дрожащие пальцы, освещает развороченную постель, с лежащим на ней голым человеком, и равнодушно предупреждает ее, набрасывая на спящего одеяло.

— Лучше не смотри, Виолета! — потом рычит: — Свинья! — и усаживает ее на стул возле кровати, говоря: — Следи, чтобы он не проснулся! Я посмотрю в его карманах! — Эта его бесшабашность, которая по сути есть хамство и прикрывает жестокость, неуважение и грубость, — она все находит великолепным!

Виолета сидит на стуле, почти совсем темно, лунный свет едва проникает сквозь грязно-желтые занавески. Человек в постели храпит, хрипит, стонет, ей не видно его, но он начинает метаться, словно чует во сне врагов. А тот, за ее спиной, роется в вещах и бранится вполголоса:

— Не так-то легко с одним карманным фонарем найти что-нибудь в незнакомой комнате!

Он шуршит, натыкается на стулья, круг света, заплясав на оконных занавесках, гаснет. Затем снова слышится шуршанье…

Конечно, она должна вечером вовремя ложиться спать; правда, ее иногда берут с собой на бал — до одиннадцати, ну, до двенадцати часов, или в виде особой милости разрешают ей ходить с лесничим и лакеем на тягу. Вторую половину дня мать говорит с ней — один день по-французски, другой по-английски: «Чтобы ты не забыла языки, Вайо! Тебе потом придется играть роль в обществе, не то, что твоей маме, я ведь всего-навсего жена арендатора!» О, каким чопорным, каким изолгавшимся и пошлым кажется ей мир, когда она дома. А вот сейчас она сидит в вонючей комнате управляющего, и жизнь имеет вкус крови, хлеба и грязи. Жизнь — она вовсе не такая спокойная, ласковая, вежливая, как уверяют родители, учительницы, пасторы, она темная… и это волшебная темнота!..