Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 90
А из темноты выступает рот, — белые сверкающие зубы, острые клыки, губы сухие, тонкие, дерзкие… этот рот, рот мужчины, создан, чтобы целовать, а хищные зубы, чтобы кусаться. И этот рот выступает из темноты навстречу ей…
Родители, дед и бабушка, Альтлоэ и Нейлоэ, Остаде с его горизонтом, осенняя ярмарка во Франкфурте-на-Одере, кафе «Канцлер» в Берлине — тесный допотопный мирок, в котором все стоит на месте. Сидишь за мраморным столиком, перед тобой склоняется обер-кельнер, папа и мама спорят, можно ли их подрастающей дочке съесть еще одно пирожное со сбитыми сливками, нахал за соседним столиком дерзко уставился на тебя, и подрастающая дочь отводит глаза — добропорядочный мирок, которого уже давно не существует уцелевшая развалина! Ибо наступила другая жизнь, в которой все это не имеет цены, она мчится, переливается, сверкает — о, бесконечное пламя, таинственные приключения, чудесная темнота, где можешь быть нагой и не стыдиться! Бедная мама, она никогда ничего подобного не испытывала! Бедный папа — такой старый, с его седыми висками! Я живу, пьянею, танцую — дороги и снова дороги (а какую чувствуешь легкость!), вихрем нестись по ним, по все новым дорогам, к новым приключениям! Глупый и безобразный Мейер-губан, ни на что не годный, — только и добился того, что у меня четверть часика мурашки бегали по спине — и вот его должны подвергнуть суровому и долгому наказанию!
— Не это? — спросил лейтенант и осветил сырой, измаранный лоскут. Прохвост вымочил его в водке!
— О, пожалуйста, дай мне! — восклицает она, вдруг устыдившись своей злосчастной писульки.
— Ну уж нет, покорно благодарю, деточка! — решительно возражает он. Чтобы ты опять потеряла его, а я гоняйся за ним! — Письмо уже у него в кармане. — И вот что я скажу тебе, Виолета, не вздумай еще раз писать мне! Никогда! Ни слова!
— Я же так стосковалась по тебе! — восклицает она, обвив руками его шею.
— Да, естественно. Понимаю, я все понимаю, — а скажи, дневник ты ведешь?
— Я? Дневник? Зачем? Нет, конечно, нет!
— Ой! Боюсь, что ты врешь! Придется мне как-нибудь и твою комнату обыскать!
— О да! Прошу, прошу, прошу тебя, Фриц, приходи ко мне в комнату, это замечательно, если бы ты побывал в моей комнате!
— Ладно! Ладно! Как-нибудь устроим! А теперь мне надо торопиться, ведь у меня собрание; там, наверно, уже ругаются!
— Сегодня… ты сегодня придешь ко мне? После собрания? Ах, Фриц, приходи!
— Сегодня? Исключено! Мне же придется после собрания еще раз вернуться сюда — поговорить с этим типом, выведать, не разболтал ли он еще кому-нибудь о письме…
Лейтенант размышляет.
— Да, Фриц, проучи его хорошенько. Надо, чтобы он боялся, а то всем раззвонит. Он такой гадкий и пошлый…
— И ты еще рекомендовала мне его как связного! — Однако лейтенант спохватывается, умолкает. Бесполезно указывать женщинам на их ошибки, вступать с ними в спор, спор сейчас же становится бесконечным. Лейтенанту пришла другая, гораздо более страшная мысль: этот вот тип на кровати может разболтать не только насчет письма; ведь он знает и кое-что другое; что, если Книбуш проболтался…
— Да, я непременно должен с ним еще поговорить! — повторяет он.
Она словно угадала его мысли.
— А что ты сделаешь с ним, Фриц, если он предал вас?..
Лейтенант стоит неподвижно. Даже этой дурочке пришла в голову такая мысль, даже она почуяла опасность, которая всегда угрожает «делу» и которой все боятся: предательство! Поэтому все и держится в тайне, посвящены только немногие. Почти никто не знает, что именно задумано. Только намеки в самой общей форме. В деревне накопилось достаточно недовольства, ненависти, отчаяния. Станок, печатающий в Берлине банкноты, каждой новой волной бумажных денег вызывает новую волну озлобления, — тут достаточно двух-трех слов, заглушенного бряцания оружием пустяка!
Но вовсе не нужно все понимать, вовсе не нужно знать много, достаточно, если ландрату шепнут: кто-то ездит по округе, подбивая людей на путч. Сегодня прошел слух, будто в деревне даже оружие считают…
Лейтенант наводит фонарь на лицо спящего — нехорошее лицо, такому лицу нельзя доверять. Инстинкт, видно, не обманывал его, когда он был против участия этого прохвоста… Но тут вмешалась Виолета. Она предложила его, такой удобный, незаметный посредник между ними. Он один имеет постоянный доступ в дом ротмистра, и всегда его встретишь в поле, в лесу… А при первом же поручении вот что вышло — и вечно эти бабы, эти длинноволосые дуры напортят! Ни о чем они не способны думать, кроме их так называемой любви!
Лейтенант резко оборачивается и говорит со злостью:
— Сию же минуту отправляйся спать, Виолета!
Она перепугана его тоном.
— Но, Фриц, я же хотела тебя здесь подождать! И потом мне еще надо переговорить с лесничим относительно косули…
— Здесь подождать? Не будь смешна! А что, если негодяй проснется или кто-нибудь зайдет сюда?
— Но как же быть, Фриц? Вдруг он проснется и хватится своего письма, то есть моего письма, побежит к дедушке или к маме и все выложит…
— Довольно, Виолета! Прошу тебя! Я все улажу, после собрания я займусь им, и основательно, будь уверена!
— А если он до того убежит?
— Не убежит! Он же пьян!
— Ну, а если все-таки убежит?
— Господи боже мой, да не ори же ты, Виолета! — почти кричит он. И, сам напуганный, шепчет: — Прошу тебя, будь благоразумна, здесь тебе ждать совершенно невозможно. Ну, если хочешь, следи за домом… Примерно через час я вернусь.
Они выходят вместе. Ощупью пробираются через темную комнату и темные сени. И вот они опять перед домом.
Ночь, полная луна, кругом все тихо и мирно, очень тепло.
— Проклятая луна! Каждый дурак может нас увидеть! Иди туда, в кусты. Значит, через час…
— Фриц! — кричит она ему вслед. — Фриц!
— Ну что еще? Ты когда-нибудь замолчишь?
— Фриц! Ты даже не поцелуешь? Ни разу?
«О черт! О дьявол!» — И вслух:
— Потом, детка, потом все наверстаем.
Скрипит гравий. Лейтенант ушел. Виолета фон Праквиц стоит в тех же кустах, где стояла Аманда Бакс. Как и та, она смотрит на окна Мейеровой комнаты.
Она слегка разочарована и вместе с тем гордится, что стоит на страже.
Лесничий Книбуш с перекинутой через плечо трехстволкой медленно брел по ночному лесу. Полная луна стояла уже довольно высоко, но внизу, между стволами, ее свет придавал неверным очертаниям еще большую зыбкость. Лесничий знал лес, как горожанин — свою квартиру. Во все часы дня и ночи ходил он здесь. Он знал каждый поворот дороги, каждый куст можжевельника, который возникал как призрак человека то там, то здесь между стволами сосен. Знал, что вот это прошуршал еж, охотясь за мышами. Но, хотя все здесь было Книбушу известно и переизвестно, сейчас он брел через лес не слишком охотно.
Лес-то остался тем же, каким был испокон веков, но времена стали иными, а с временами и люди. Конечно, порубщики и раньше крали. Но то были просто темные личности, промышлявшие сомнительными делами и имевшие еще более сомнительную репутацию. Их ловили, — но что с такого возьмешь, и именно оттого, что взять было нечего, сажали в тюрьму. Не стоило тратить на них свою досаду и злость — досада и убыток приходились всегда на их долю, в наказание за воровство.
Но слыханное ли дело, чтобы целая деревня, человек за человеком, дом за домом, крала лес? Вот и бегаешь, следишь, из себя выходишь, а поймаешь в кои веки одного, так или ждешь, что он тебе отомстит, или стыд берет, что такой человек стал вором.
Когда лесничий Книбуш еще был молод, в первые годы его службы в нейлоэвском лесничестве, в этих местах жил знаменитый браконьер Мюллер-Томас, впоследствии повесившийся в камере Мейенбургской исправительной тюрьмы. Долго шла борьба с этим негодяем не на жизнь, а на смерть: хитрость против хитрости, насилие против насилия, но как-никак борьба велась одинаковыми средствами… А теперь эти бандиты выходят «на промысел» целой шайкой с пистолетами военного образца и с карабинами. Они поднимают дичь там, где ее находят, не щадя ни котных животных, ни самок с детенышами, стреляют пулями в фазанов и даже куропаток! Если бы еще охота была для них тем же, что для Мюллер-Томаса, или хоть средством добыть себе жаркое и утолить голод, — но они убивают просто из жажды убийства, они убийцы и разрушители!