Истинное лицо - Халилуллин Р. И.. Страница 12

Картина на экране сменилась. В просторной комнате сидели люди, напряженно поглядывая на стоящего перед ними Гургеныча.

« ..– Уважаемые товарищи, – негромко начал Гургеныч. – Мы хотим показать вам небольшой фильм. Посмотрите внимательнее, может что-то, или кто-то покажется вам знакомым.

Лампы погасли и негромко застрекотал проектор, прорезав лучом сумрак и упершись в экран, висевший на стене. Люди негромко переговаривались и оператор прилежно ловил камерой их лица.

– …. Смотри, село какое-то. – Мужчина в пиджаке с наградами, склонился к соседу, седому с палкой в руках и толкнул его локтём. – Может девок каких, голых, покажуть.

Седой сдержанно заулыбался, но улыбка тут же сползла с его лица. На фоне поля, поросшего спелой пшеницей, стоял Багров.

– Ты глянь, какие тут девки. – Едва слышно просипел он. Сосед повернул голову и перестал улыбаться. – Жив таки, сволочь…

Седой обернулся и палка, которую он сжимал в руках, полетела в киномеханика. Тот дернулся в сторону, рукой задел киноаппарат, с грохотом полетел стул, зацепив шнуры, и проектор погас. Вспыхнул свет.

– Так вот, какое кино вы нам показать решили? – Седой тщетно рвался из рук своего соседа, но тот держал его крепко. – Что же вы делаете, сволочи? – В горле у него булькнуло и он поперхнулся словами. По его морщинистому, с глубокими шрамами лицу, текли слёзы, теряясь в седых вислых усах.

– Скажите – вы знаете этого человека? – Спросил Гургеныч.

– Ну как же ему не знать? – Ответил за него мужчина в пиджаке. – Как же не знать, если этот палач его самолично пытал, а мамку с батькой на его же глазах убил.

Режиссер помолчал.

– Мы понимаем, как вам тяжело, но не могли бы рассказать хоть что-нибудь».

Старику подали стакан воды, он его жадно выпил и тяжело оперся, ссутулившись, на палку. Он молчал и люди, сидевшие вокруг, не говорили ни слова.

« В сорок втором году мне было девятнадцать лет. – Негромко начал старик. – У нас как раз по деревням стали агитаторы ездить – зазывать на работу в Германию. Мне родственник шепнул, что бы я бежал из дома – у него дочь уехала туда и с той поры не слуху, ни духу. Письма не доходят, ходил в комиссариат – оттуда его просто выгнали. И слухи нехорошие пошли. Тяжелые новости. Что живут наши, те кто уехал, хуже скота – недоедают, недопивают, как рабы. Я собрался и ушёл в лес, к партизанам.

Отряд у нас был небольшой, подвижный, иначе нельзя было – немцы как раз тогда стали против нас егерей пущать, как зверей травили. Но и мы били их, как могли. Но как-то летом нас хорошо обложили – слева болото, справа бьют по лесу из артиллерии, впереди немцы, а позади чистое поле. Держались, сколько могли, а потом командир наш, молодой ещё совсем был, приказал пробиваться через лес. Другого пути у нас не было. Раненые остались в заслоне, а мы пошли.

Помню разрыв был, сознание потерял, а очнулся уже в сарае, связанный и раздетый. Меня один из полицаев узнал, местный он был, всё про меня доложил. Сначала пытали, а потом моих матку и батьку взяли…..

– Скажите, а почему они это сделали? – Спросил Гургеныч.

– Я связной был, ходил в город на связь с подпольем. На меня один из наших указал – не выдержал он пыток. Им нужно было знать, с кем я встречался, где, когда, имена адреса. Сначала били, крепко били. – Старик усмехнулся и потёр правую руку. – Сломали мне её, – пояснил он, – с тех пор всегда на плохую погоду ноет и так болит, что хоть на стенку лезь, до того плохо.

Шомполами били – вся спина в шрамах. Очень уж им нужно было наше подполье. Они склад с горючим и боеприпасами взорвали, ох как немцы злы были. Как раз тогда и приехала эта зондеркоманда и начали они над нами измываться. Ступни прижигали, ногти на руках и ногах все выдернули. А потом привезли батьку и мамку. – Старик тяжело вздохнул. Из уголка глаза медленно покатилась слеза. – Батьку раздели и стали бить. Кнутом. Был у них один такой здоровый полицай, Грицай его звали. Он конец кнута разделил и связал узелками, так вот этим и били. Так и забили батьку до смерти. А меня, что бы я смотрел, к столбу рядом привязали. – Сидевший рядом друг обнял старого партизана за плечи. – Потом меня в сарай утащили, и снова били…. Вот этот, на пленке, – он кивнул в сторону киноаппарата, – командовал там всем. Ходил в отутюженных брюках, сапожках хромовых начищенных и морщился всё брезгливо. Я сознание терял – меня водой обливали из колодца и продолжали. Так, наверное, и забили бы, только дело уже к вечеру было. Бросили в сарай, под замок. А на следующий день повезли в город на машине. – Старик усмехнулся. – Только колонну разгромили. Так я и попал снова в отряд, только уже в больницу.

– А ваша мать? – Осторожно спросил Гургеныч.

– Её тогда же повесили. – Старый партизан, тяжело вздохнул. – С табличкой на груди – «Мать партизана». Мне потом сказали – вешал вот этот самый – ходил и табуретки ногой выбивал..

В зале не раздавалось ни звука. Люди сидели и молча смотрели, как на экране кадры старой кинохроники сменяли друг друга.

« – Эта пленка была захвачена у оккупантов в ходе боев. – Голос диктора с экрана был трагичен и суров. – На этой пленке, с истинно немецкой педантичностью запечатлены моменты расправы над мирными жителями. »

На экране, под объективом кинокамеры, на фоне виселиц, позировали люди в немецкой форме.

« – Вы видите перед собой солдат особой группы зондер-батальона «Дирленвангер», готовящихся к убийству людей…»

На подъехавших грузовиках стояли люди. Солдаты споро взбирались в кузов и надевали им на шеи петли. Среди них выделялся крупный офицер, в форме с закатанными рукавами, который успевал командовать и лично участвовать в подготовке к казни.

« – Смотрите. – Диктор возвысил голос. – Вы видите казнь партизан и мирных жителей, захваченных в ходе карательной операции. Нет прощения этому преступлению. Вглядитесь внимательно в лица этих людей, которых уже нет, но они взывают к отмщению. Вот их палачи».

Стоп-кадр попеременно выхватывал смеющиеся лица солдат, позирующих на фоне виселиц.

Мужчина, сидевший за столом, беспокойно перебирал руками.

– Вы успокойтесь. – Корреспондент, сидевший напротив, отложил блокнот, в котором делал пометки. – И расскажите нам обо всем.

Мужчина бледно улыбнулся.

– Как легко вам говорить об этом. А я до сих пор там. – Он сильнее сцепил руки. – В апреле 1942 год наша подпольная организация была разгромлена. Многих моих товарищей арестовали. Их пытали в гестапо, а потом вешали на площади.

Я был связным и каждый день ходил по адресам. Кого-то успел предупредить, а кого-то нет. Их всех арестовали. Сильнее всего лютовали полицаи, из украинцев. За главного говорили наш – из местных, так он у них и был главным палачом – лично любил вешать и расстреливать. Сам видел.

– Посмотрите фотографии. – Корреспондент достал из папки и разложил перед мужчиной фото. – Может, узнаете кого.

Мужчина расцепил руки и медленно принялся перебирать фотографии.

– Этот, – отложил он одну, – вот этот, – добавил другую. – А этот и был у них самый главный. – Мужчина перевернул фото и прочел. – Шарко Богдан….

В зале зажегся свет. Слаженный вздох раздался у зрителей, сидевших в зале. Люди опустили глаза, не имея смелости смотреть друг другу в глаза. В первом ряду, где сидела семья Багрова, рядом с закрывшей руками лицо Анной Георгиевной, сиротливо пустовало кресло. Багров исчез.

Люди поднялись и направились к выходу. Постепенно определилось направление, куда все шли. Первые ряды замерли у дома Багрова. Люди стояли и смотрели на улыбающиеся фигуры, венчающие столбики, на дом, на резные ставни и молчали. Тут в воздухе просвистел камень и врезался в окно. С жалобным писком лопнуло стекло. Люди как будто очнулись. Каждый хватал камень и что есть силы, кидал его.

Дом как будто осел под тучей летящих обломков. Где-то сбоку, кто-то молчаливо крушил ломом забор, попутно сшибая резные фигурки. Наконец резко запахло бензином и появился первый робкий дымок. Деловито обходя дом, двое мужчин поливали бензином стены и постепенно огонь набрал силу.