Святая Жанна - Голышева Елена Михайловна. Страница 12

Уорик. Совершенно верно. По сути, обе эти идеи – одно и то же. У них один и тот же корень. Это протест души против вмешательства священника или господина в отношения частного человека с его Богом. Если бы надо было найти этому название, я бы назвал это протестантизмом.

Кошон (строго глядя на него). Вы всё отлично поняли, милорд. Поскобли англичанина, и увидишь протестанта.

Уорик (с убийственной учтивостью). Сдается мне, монсеньор, вам не вполне чужда светская ересь нашей Девы.

Кошон. Ошибаетесь, милорд. Я не сочувствую ее политическим идеям. Но как священник, я изучил умонастроение простых людей. И тут вы встретите еще одну опаснейшую идею. Выразить ее могу только в таких фразах: Франция для французов, Англия для англичан, Италия для итальянцев, Испания для испанцев и так далее. Порой в этом столько узости и озлобления, что удивляюсь: как эта деревенская девочка возвысилась над идеей: деревня для наших деревенских. Но возвысилась. Угрожая прогнать англичан с французской земли, она, безусловно, имеет в виду все земли, где говорят по-французски. Для нее все, говорящие по-французски, – один народ, как его понимает Библия. Если угодно, назовите эту сторону ее ереси национализмом. Лучшего названия я не вижу. Скажу только, что эта идея антикатолическая и антихристианская, ибо католическая церковь знает только одно царство – царство Христа. Разделите это царство на нации, и вы низложите Христа. Низложите Христа, и кто защитит ваши глотки от меча? Мир погибнет в кровопролитии.

Уорик. Ну, если вы сожжете протестантку, я сожгу националистку. Хотя мессир Джон вряд ли меня поддержит. Англия для англичан ему по вкусу.

Капеллан. Конечно, Англия для англичан. Само собою, разумеется. Таков закон природы. Но эта женщина хочет отнять у Англии ее законные завоевания, данные ей Богом за особую способность управлять менее цивилизованными народами для их же блага. Я не понимаю, что вы говорили о протестантах и националистах: вы люди умные и ученые, а я простой священник. Но здравый смысл говорит, что эта женщина – бунтовщица, и этого для меня достаточно. Она бунтует против законов природы, одеваясь в мужской наряд и сражаясь. Она бунтует против церкви, посягая на божественную власть папы. Она бунтует против Бога, заключив союз с сатаной и его присными, против нашей армии. Но всё это лишь прикрытие ее великого бунта против Англии. С этим нельзя примириться. Пусть умрет. Пусть сгорит. Чтобы не заразила стадо. Это разумно – чтобы одна женщина умерла за народ.

Уорик (встает). Милорд, полагаю, мы договорились.

Кошон (тоже встает, но протестуя). Я не возьму грех на душу. Пусть ее судит церковь. Я же сделаю всё, чтобы спасти ее душу.

Уорик. Мне жаль бедную девушку. Терпеть не могу эти жестокости. Я отпущу ее, если смогу.

Капеллан (непреклонно). Я сжег бы ее своими руками.

Кошон (крестит его). Святая простота!

Картина пятая

Притвор Реймского собора, неподалеку от входа в ризницу. На колонне – одна из перекладин креста Господня. Звуки органа провожают народ из храма после коронации. Жанна на коленях молится возле креста. Она очень красиво одета, но все еще в мужском платье. Орган смолкает, когда в притвор из ризницы входит так же пышно разодетый Дюнуа.

Дюнуа. Хватит, Жанна, довольно молиться. Ты так наплакалась, что непременно простудишься, если будешь стоять здесь на холодных камнях. Все кончилось, храм опустел, зато улицы полны народа. Он требует Деву. Мы сказали, что ты осталась помолиться, но они хотят поглядеть на тебя еще разок.

Жанна. Не надо. Пускай все почести достаются королю.

Дюнуа. Бедняга, своим видом он может испортить любое торжество. Нет уж, милая, раз ты его короновала, доведи дело до конца. (Жанна неохотно слушает его, качая головой. Дюнуа поднимает ее с колен.) Идем, идем! Еще часок-другой, и все будет кончено. Да и сейчас нам куда легче, чем на мосту в Орлеане, правда?

Жанна. Дорогой ты мой, как бы я хотела очутиться с тобой снова там, на мосту. Тогда мы жили вовсю!

Дюнуа. Да, клянусь Богом! И умирали вовсю тоже.

Жанна. Странное дело, Жак, ведь я такая трусиха. Перед битвой боюсь, слова не могу вымолвить. А потом, когда опасность уже позади, становится так тоскливо. Нудно, нудно, нудно.

Дюнуа. А ты, дитя мое Божие, приучайся к воздержанию в войне. Как в питье и пище.

Жанна. Милый, ты меня и вправду любишь… Как товарища по оружию, конечно.

Дюнуа. А тебе ведь нужна моя любовь, бедное ты, простодушное дитя. У тебя не много друзей при дворе.

Жанна. Почему они меня ненавидят, все эти придворные, рыцари, священники? Что я им сделала? Ведь я ничего для себя не просила. Только чтоб сняли с моей деревни военные подати. Зато я принесла им победу и удачу, научила их поступать правильно – ведь прежде они делали столько глупостей! Я короновала Карла и превратила его в настоящего короля. Все почести, которые он раздает, идут ведь им! За что же они меня не любят?

Дюнуа (дразня ее). Эх ты, простота! Хочешь, чтобы глупцы тебя любили за то, что ты показываешь им их глупость? Да разве отжившие свой век старики-военные любят молодых полководцев, которые приходят им на смену? А честолюбивые политики бывают благодарны новичкам, которые отнимают у них бразды правления? Разве архиепископам нравится, когда их сгоняют с алтаря, хотя бы и святые? Да я и сам, будь я тщеславен, ревновал бы к твоей славе!

Жанна. Ты лучше их всех, Жак, единственный мой друг среди всей этой знати. Бьюсь об заклад, что мать твоя была деревенская. Вот я возьму Париж и тоже вернусь к себе на ферму.

Дюнуа. А я не уверен, что они позволят тебе взять Париж.

Жанна (поражена). Как?

Дюнуа. Многие из них, мне кажется, предпочтут, чтобы Париж взял тебя. Берегись.

Жанна. Знаешь, Жак, мир слишком подл для меня. Если меня не прикончат англичане, со мной расправятся французы. Если бы не мои голоса, я бы совсем пала духом. Поэтому я и спряталась здесь после коронации, чтобы побыть одной. Я тебе вот что расскажу, только тебе одному. Голоса мои я слышу в колокольном звоне. Не сегодня, конечно, когда бьют во все колокола, от этого получается один только гам. Но вот тут, в уголке, куда звон проникает словно с небес и долго-долго отдается под сводами храма, или в полях, куда музыка приходит издалека, сквозь тишь лугов, в ней я слышу мои голоса. (Соборные часы отбивают четверть.) Тихо! (Она натянута как струна от восторга.) Слышишь? «Дитя Божье» – совсем как ты меня зовешь… Когда пробьет полчаса, они мне скажут: «Будь смелой, иди вперед». Пробьет три четверти, и я услышу: «Я твоя опора». Но только тогда, когда пробьет час, – большой колокол ударит: «Бог спасет Францию». И вот тогда…

Дюнуа (прерывает ее хоть и беззлобно, но довольно решительно). Тогда, моя милая, мы и услышим то, что захотим услышать в колокольном звоне. Меня мороз пробирает по коже, когда ты разговариваешь о своих голосах. Я бы решил, что ты тронутая, если бы не слышал от тебя вполне здравых суждений. Хотя другим ты и рассказываешь, что всего-навсего выполняешь заветы святой госпожи Екатерины.

Жанна (сердито). Конечно, мне приходится рассуждать, ты ведь не веришь в мои голоса!

Дюнуа. Жанна, ты рассердилась?

Жанна. Да. (Улыбаясь.) Да нет, не на тебя. Мне часто хочется, чтобы ты был одним из наших деревенских ребят…

Дюнуа. Зачем?

Жанна. Я бы тебя немножко понянчила.

Дюнуа. Вот в тебе и проснулась женщина.

Жанна. Нет! Неправда! Я – солдат и больше ничего. Разве солдаты не нянчат детей, когда им это удается?

Дюнуа. Конечно! (Смеется.)