Знаменитый газонокосильщик - Ланина Мария Михайловна. Страница 19
Потом она пытается подбодрить меня в связи с Чарли. Она говорит, что вряд ли его отправят в интернат раньше сентября следующего года, а к этому времени он может исправиться. Кроме того, Джемма считает, что я испытываю абсолютно необоснованную ненависть к интернатам. Она говорит, что один из ее сокурсников, Род, закончил школу-интернат и при этом остался совершенно нормальным парнем.
<i><b>28 сентября:</b></i> Поразительно, насколько быстро восстанавливаются люди. Сначала, когда думаешь о приближающейся трагедии, кажется, что она тебя сломает. Но потом жизнь продолжается практически в нормальном русле. Просто вместо того, чтобы думать о мелочах — о творчестве, о том, что ты начал набирать лишний вес и у тебя до сих пор нет подружки, — начинаешь заботиться о вещах более существенных.Как будто на все остальное у тебя в голове просто не остается места. И что бы ни происходило, выясняется, что невозможно превысить предел, установленный для твоих переживаний. Это как с папиным ноутбуком — нельзя занять оперативную память из других программ и залезть в Word или Agenda. Человек по-прежнему продолжает есть, когда голоден, и пить, когда испытывает жажду.Сегодня днем был у мамы в больнице. Не прошло и недели, как нам сообщили о диагнозе, а ее состояние уже заметно ухудшилось. Мышцы из-за отсутствия движений обмякли, и когда на обед приносят утку, мне приходится ее разрезать, так как маме в кровати не на что опереться. А потом ее начинает пучить, и нам с одной сестер приходится приподнимать ее, чтобы она выпустила газы. Все это доводит меня практически до слез, и я, чтобы удержаться, целую ее в лоб. Тело мамы внезапно оказывается таким легким и невесомым, словно самодельный столик, который того и гляди рассыплется, когда его берешь в руки.Мы с папой отвозим Чарли в «Макдоналдс» в надежде, что это его отвлечет, а также потому, что папа все равно не в состоянии что бы то ни было приготовить. В зале для некурящих я замечаю пожилую даму с палкой, которая, судя по всему, встречается там со своим сыном. Дама плохо видит, и сын вынужден читать для нее меню. А я при виде этого думаю о том, что хотел бы, чтобы моя мать состарилась. Тогда бы я тоже читал ей меню.Папа говорит, что я должен философски смотреть на происходящее. Он утверждает, что все мы прожили невероятно счастливую жизнь и теперь пришла пора расплачиваться.Это еще одна идея Джеммы — она считает, что я должен перечитывать свой старый дневник, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Она полагает, что если я не хочу говорить, то должен это перечитывать. Однако делать это непросто. Потому что всякий раз при этом я не могу понять, почему рядом больше нет мамы. Порой у меня это вообще не укладывается в голове. Иногда мне кажется, что она просто вышла за продуктами и сейчас вернется с корзиной белья под мышкой. Все в этом доме напоминает о ней: в шкафах по-прежнему лежит ее одежда, на кухне все так же висит штифт, на который она вешала выглаженные рубашки, из гардероба до сих пор не убраны ее пальто, а в фургоне болтается одна из ее перчаток, которую я никак не могу выкинуть. Такое ощущение, что она повсюду оставила легкий налет своей личности, и иногда мне кажется, что я смогу воссоздать ее, если соберу все воедино.
Когда папа неожиданно рано возвращается домой и застает меня за просмотром «Обратного отсчета», он реагирует на это так, словно поймал меня на краже в королевском казначействе.
— Наверное, это непросто — быть диким животным с острыми когтями, — замечает он. — Все эти творческие муки над рукописью. Я просто восхищаюсь твоей целеустремленностью, старичок. Теперь я понимаю, почему ты не можешь удержаться ни на одной работе и не желаешь помогать мне по дому.
Я объясняю, что мне просто надо перестроиться, так как я собираюсь написать фельетон для юмористического журнала Мартина, на что папа отвечает:
— Еще один бездельник, — и выключает телевизор.
Для того чтобы показать ему, как он меня унизил, я отправляюсь устраиваться на работу в «Макдоналдс». Менеджеры им не требуются, но директор, впечатленный тем, что я два месяца проработал в «Золотых кебабах» Большого Эла, предлагает мне временную работу и говорит, что я могу приступить к ней в четверг. Когда я говорю папе, что буду зарабатывать на жизнь с помощью биг-маков, и спрашиваю, радует ли это его, он говорит: «Ну понятно, очередная халтура. Чрезвычайно умное и зрелое решение, но можешь не надеяться, я не передумаю, и Чарли все равно отправится в интернат. А теперь пойди и сотри всю эту пакость со стены в его комнате».
Остаток вечера папа проводит, расхаживая по комнате и репетируя речь, которую ему предстоит произнести на следующей неделе перед национальным секретарем по культурному наследию: «За весь широкий диапазон предоставляемой информации — от новостей до развлекательных, обучающих и музыкальных программ — Би-би-си взимает беспрецедентную плату, составляющую менее тридцати пенсов в день. И публика считает это выгодным для себя. Это выгодно и для самой студии… ля-ля-ля».
В какой-то момент я упоминаю маму и говорю, что она никогда бы не отправила Чарли в интернат, если бы умер папа, но он снова возвращается к своей работе:
— Да благословит ее Господь. Маму никогда не интересовали звания и титулы. Думаю, она даже не знала, кто такой национальный секретарь по культурному наследию. Когда я познакомил ее со своим другом-раввином… ля-ля-ля…
Папа не выносит, когда кто-нибудь другой говорит о маме, и меня это просто бесит. Сам он может говорить о ней сколько угодно, но стоит другому открыть рот, и он тут же пытается его заткнуть. Все наши воспоминания о маме должны совпадать с его представлениями, которые абсолютно непоследовательны и служат для него не более чем самооправданием. В данный момент он больше всего озабочен получением рыцарского звания, которое будет ему гарантировано в случае переизбрания на следующий срок. Он утверждает, что делает это исключительно ради памяти мамы и что она была бы счастлива стать леди. Однако на самом деле ей это было бы совершенно безразлично, потому что, как он сам говорит, титулы и звания ничего для нее не значили. И это тоже выводит меня из себя.
11 часов вечера.
Мне нравится кафе Дебби, но там всегда слишком шумно. Как можно написать великий роман под ее постоянные крики: «Два чая, один с сахаром, другой без! Кто заказывал сосиску с фасолью и чипсами?!»
Когда Хемингуэй ходил в кафе Клозери де Лила, он общался там с выдающимися литераторами вроде Эзры Паунда и обсуждал смысл литературного творчества и последние выставки в Лувре, а не выслушивал шоферню, обсуждающую сиськи и количество голов, забитых «Челси» в последней игре.
С юмористическим журналом тоже ничего не получается. Сегодня вечером встретил Мартина, и мне очень не понравилось его поведение. Похоже, он считает, что его текст гораздо смешнее, чем мой. Он не сказал ничего определенного, но, судя по тому, как он меня слушал, он считает именно так.
— Берти Ванный — его прозвали так, потому что он постоянно принимает ванны в самое неподходящее время, — говорю я.
Молчание.
— Он принимает их всякий раз, когда испытывает стресс.
Молчание.
Он намекает на отсутствие сатирического начала.
— Все это хорошо, но слишком заумно, — говорит он.
Я спрашиваю его о дальнейших планах, словно общая концепция журнала для меня гораздо важнее, чем мой фельетон, и Мартин говорит, что они ведут переговоры об аренде помещения, а сам он придумал отличное название для журнала.
— Какое? — спрашиваю я.
— Он будет называться «Чушь собакина», — отвечает он.