Женщина с большой буквы Ж - Барякина Эльвира Валерьевна. Страница 30

Корр.: А-а-а!

Полчаса спустя.

Корр.: Ничего, что я голову тебе на плечо положила? Не тяжело?

Зэк: Да ладно, чему у тебя там тяжелому-то быть?

По ту сторону добра и зла (мемуары)

Улетая из Таиланда, я оставила свой телефон Максу. Не то чтобы я хотела его любви. Мне хотелось звонков от мужчин, которым я нравлюсь.

Макс объявился через месяц, когда я уж и думать про него забыла.

– Алло! Ты что сегодня делаешь?

– Еду в Африку.

Он несколько растерялся:

– А может, ну ее? Пошли лучше гулять.

– А ты где? В Лос-Анджелесе?

– Да нет, у себя в Сан-Франциско. Мне все равно вечером нечего делать, так что я могу прилететь к тебе в гости.

Я оглянулась на чемодан, набитый средствами от тропической лихорадки и назойливых поклонников. Панамка в мухоморчик, купальник «граница на замке», книжка «Разводитесь с умом: как заполучить себе дом, ребенка и т. п.»… Ближайшие три недели я собиралась посвятить нравственному очищению в глухой африканской деревне.

– Макс, я еду в Африку с миссией доброй воли, – сказала я сурово. – Мы тут зажрались! А в Танзании люди недоедают. У них дизентерия, холера и вообще черт-те что! Мы должны делиться!

– Ага, – фыркнул Макс, – ты с ними поделишься хлебом, а они с тобой – холерой.

Я села в самолет со смешанными чувствами. Развод с Лукой давил на психику. По возвращении из Таиланда мы окончательно разругались, и он отправился на четыре месяца в Палестину. Я тоже не могла сидеть дома.

Звонок Макса буквально воскресил меня из мертвых. Мне страстно хотелось продолжения, но за миссию доброй воли я уже заплатила пять штук баксов.

В самолете мне было два знамения.

Несколько часов подряд мы летели навстречу восходу. Все небо было розово-золотое, и мы как будто неслись в светлое будущее. Зато когда мы пролетали над Кенией, я видела лесные пожары: кругом чернота, а на дне – огненная лава.

То ли в рай ехала, то ли в ад.

…Африка – это тьма народу, бешеная зелень и запахи – как на советской овощебазе. Все гремит и двигается. Водители – полные отморозки. Нищета – пятый век до нашей эры с редким вкраплением телеантенн и велосипедов.

В аэропорту Дар-эс-Салама нас встретила Гэйл – жилистая, крепкая, загорелая до бурого цвета.

– Деревня, в которую мы едем, называется Поммерн, – сказала она, загрузив добровольцев в автобус. – Там мы будем строить школу.

Наша группа напоминала дом престарелых на экскурсии. Половине было под семьдесят. Остальным – под шестьдесят. Я там была самая молоденькая девушка, которую все баловали и учили жизни.

Выйдя на пенсию, эти заслуженные врачи, адвокаты и аналитики озаботились классическим вопросом: а на фига все это? Деньги есть, карьера состоялась, любовь была. А толку?

Когда человек хочет, но не может, он спивается. Когда человек может, но не знает зачем – он едет в Африку строить школы.

Я сидела, зажатая между двумя чемоданами. Из-под переднего кресла время от времени вылезал гигантский таракан и махал на меня усами.

Я визжала, но ему было не страшно.

Кондиционер с ручным приводом – газета, по-братски разделенная на всех. Туалет – на «зеленой стоянке»: дедушки направо, бабушки налево. Выходить из автобуса было страшно: из окна мы неоднократно видели львов и слонов. Писали по очереди: один идет в кусты, другой стоит на часах, остальные болеют и морально поддерживают.

Поммерн оказался вполне цивилизованной деревней на четыре тысячи народа. У них даже имелся бар-магазин, в котором продавалось танзанийское пиво. Гэйл объяснила нам, что это свежий бамбуковый сок с добавлением специй. Бродить он начнет в животе. Через несколько часов после принятия в голову шибает так, что виски кажется компотом.

Под общагу нам отвели миссионерский домик, построенный еще в начале XX века. Из удобств там имелось: окно с прекрасным видом, двухъярусные нары и туалет с дыркой, хранивший память о первых посетителях.

Питались мы по-царски: угали (смесь муки и воды), омлет и фрукты. Мяса не было. Местные жители ели его раз в год – по случаю большого праздника. Уже перед самым отъездом в знак дружбы нам принесли древнего петуха, но ни у кого не хватило совести отправить его в суп. На национальное достояние можно покушаться только тогда, когда оно большое и условно ничейное.

Умывались бутылочной водой, фрукты мыли щетками… Танзания – не только колыбель человечества, но и колыбель всех известных микробов.

Прежде чем приступить к строительству, мы занялись врачеванием. Местная больница работала по графику «Когда приедут белые врачи». Они приезжали довольно часто: раз в год на три недели. И это счастье – в других деревнях вообще никого нет.

Люди шли к нам пешком по десять часов. Несли больных детей, стариков, сами ковыляли кое-как. Врачи работали в две смены: сначала доктор Макгир (бывший кардиолог), потом доктор Филдс (бывший онколог). Записями ведали Ванесса (бывший финансист) и Дороти (бывший прокурор). Взвешивание младенцев досталось мне (бывшему журналисту).

– Я не знаю, как быть! – чуть не плакала доктор Макгир. – У меня нет никакого оборудования, никаких лекарств, кроме аспирина и тайланола. А как мы диагнозы ставим! Тетка мне объясняет на суахили, пастор переводит на английский. Никакой истории болезни, ничего! В результате даем обезболивающее и кричим: «Следующий!»

…Топ-топ… Приблизиться на два шажка, вытянув шею, взглянуть и тут же броситься назад, к дружбанам, – млеть от собственной дерзости.

Эти ребятишки совсем как воробьи. Не дай бог заговорить или кивнуть – тут же спугнешь. Я развешивала постиранное белье и делала вид, что ничего не замечаю. Впрочем, приручить их – пара пустяков. Я сняла с дерева веревку и начала прыгать через нее, как через скакалку. Вскоре вся окрестная ребятня была в моем распоряжении.

Я не могла запомнить их имен. Про себя называла их Ванька, Петька, Николай Дроздов (этот все время носился с живностью)… Господи, как мы бесились! Играли в футбол, в вышибалы, в «Двенадцать стекляшек». По ходу дела я вспомнила все игры своего детства.

И как понимали друг друга? Дикая смесь английского, суахили и русского неприличного (когда мячом в живот засандаливали)…

Ночами меня мучили кошмары (побочный эффект таблеток от малярии). Боясь уснуть, я все думала об этих ребятишках. У большинства нет обуви. И вероятно, никогда не будет. Те, кто побогаче, носят истертые тапки не своего размера, которые у нас, в Штатах, раздают бесплатно, в качестве бонуса к покупке.

Работая на стройке школы, я порвала кроссовку и хотела ее выкинуть. На меня ТАК смотрели! «Отдайте ее нам, мы все починим, заклеим – все будет как в лучших домах Африки!» И как же мне было стыдно за двадцать пар обуви, валяющихся в моем шкафу!

У этих детей было два пути: либо всю жизнь ковыряться в земле, выращивая бобы, либо помереть в юном возрасте. Детская смертность тут высока: почти все они беспрерывно кашляли, сопливились и чесались. Каждый восьмой не доживает до 20 лет. Смотришь на этот пестрый табунчик: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь – покойничек, раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь – еще один.

Единицы смогут уехать отсюда. Поммерну хорошо – здесь есть школа (60 учеников в классе, общежитие, кормежка каждый день). Правда, учиться – это удел избранных. Школа стоит 300 долларов в год – запредельная сумма.

Вечерами, когда отключали электричество (генератор работал строго с 7 до 10), мы все рассуждали: а может, они вовсе не несчастны здесь? Может, им наша жалость не только не нужна, но и непонятна? В некоторых случаях они явно смотрели на нас с превосходством: во время мессы наша группа должна была исполнить церковный гимн. С грехом пополам мы сбацали Amazing Grace [8] – потом самим было смешно. А эти ребята поют так, что сидишь и тихо таешь от восторга. Причем поют все: от мала до велика.