Вкус яблочных зёрен (ЛП) - Хагена Катарина. Страница 21

сорняки. Сто раз в день бабушка обшаривала свои карманы в поисках носового платка. Если

там ничего не было, то приходила в отчаяние, ведь несколько минут раньше она вытаскивала

его наружу и засовывала в другой карман. Берта не знала, что происходило с ней, и никто об

этом не говорил. В то же время, она не могла ничего другого, как всё-таки это знать. Иногда

бабушка спрашивала моих тёть или мою мать, когда они навещали её, с шёпотом и страхом

на лице: "Что будет?" или "Это теперь так и останется?", "Но раньше это было не так, там у

меня было всё, а теперь у меня нет ничего". За день Берта неоднократно плакала. Она стала

пугливой, и холодный пот выступал у неё снова и снова на лбу. Её внутреннее возбуждение

ослабевало во внезапном вскакивании и уходе, маленьких рывках и беспокойных прогулках

через большой пустой дом. Мои тёти пытались успокоить её, и говорили, что это такой

возраст. В принципе, у нее было всё очень хорошо. И хотя она была у врача на лечении,

слово "болезнь" при Берте не произносилось.

Хиннерк был старше на шесть лет, чем Берта. Когда он получил инфаркт сердца в 75,

собственно, ещё было слишком рано для приступа, потому что он был в принципе здоров.

Врачи намекали, что это могло быть не первым инфарктом. Но кто бы другой всё заметил?

Две недели Хиннерк лежал в больнице, и моя мать ездила к нему. Она держала его руку, и он

боялся, зная, что это будет концом. Во второй половине дня дедушка только произнёс имя

моей матери с такой нежностью, на какую был способен, но показывал так редко, и умер.

Тем временем мои тёти оставались у Берты. Они были опечалены и сердиты, что не могут

попрощаться. Ведь у Хиннерка была любимая дочь, а сёстры получили слишком мало от

него. Конечно, прежде всего, слишком мало любви. Теперь остались только лишь обломки

моей бабушки, и моя мать могла снова сбежать на юг от этого потрясения, где её ждали

верный муж и дочь, предлагая утешение и поддержку. Скорбь и гнев позволяли им говорить

ужасные вещи моей матери. Они упрекали её и давили на ответственностью перед матерью.

Моя бабушка присутствовала при этом и плакала, не понимая, о чём шла речь. Но она

слышала горечь и разочарованную любовь, которая изливалась в голосах её дочерей. В

течение всего времени, пока Берта была ещё жива, а это было 14 лет, Криста имела очень

напряжённые отношения со своими сёстрами. После каждого звонка и перед каждым

посещением она не могла спать ночи напролёт. Когда мои тёти через два года после смерти

Розмари решили устроить Берту в доме, Кристу насмешливо спрашивали: "Хочет ли она

сейчас принять свою мать?" Инга и Харриет в течение долгого периода времени были

достаточно огорчены. В последнее время три сестры снова осторожно сближались. Они были

тремя сёстрами, и им было больше пятидесяти. Они похоронили много сновидений, Розмари,

а сейчас погребли свою мать.

Кое—где между яблонями трава была намного выше, чем за домом. Всё же, я должна

была встретиться ещё раз с Лексовым. Так легко он от меня не отделается. Я выпила чай и

съела хлеб, немного думая о Максе, и покачала головой. "Что там было на самом деле?"

Солнечные лучи становились ярче. Я взяла поднос и хотела торжественно идти в моей

золотой одежде, хотя это не было бы по другому. Шествуя обратно в дом, я увидела за

деревьями старый курятник "хох", как они здесь его называли. Что-то красное было

нарисовано на серой штукатурке. Я побежала мимо фруктовых деревьев к постройке, в

которой моя мать и её сестры играли с куклами. Розмари, Мира и я использовали его как

домик от дождя. Я издалека увидела красную краску и слово "нацист". Испуганно

оглянувшись вокруг, как мне показалось, я увидела райтера ( прим.пер.: граффити с

баллончиком краски), перепрыгивающего через кусты бузины. Я попыталась камнем

соскоблить слово, однако ничего не получилось. Наклонившись за камнем, я наступила на

кромку моей одежды, и когда поднималась, истлевший материал порвался. Всё звучало как

крик. Я побежала обратно в прихожую и попыталась сориентироваться в темноте, мои глаза

ещё не привыкли к сумеречному свету. Где-то в нише я мимоходом видела стремянку. Я

прошла мимо больших вёдер с краской, стоящих без дела. Открыла первую, но остатки

белого цвета были затвердевшими как камень и растрескались. В других вёдрах она

выглядела не лучше. Итак, я должна позаботиться об этом позже. "Кто распылял всё там?

Кто-то из деревни? Правый или левый? Просто болван или кто-то, кто высказал своё

мнение?" Забвение лежало в нашей семье. Вероятно, нам кто-то хотел помочь подсказать

выход.

Чтобы отвлечься, я собралась в кабинет моего дедушки Хиннерка. Я хотела

исследовать его письменный стол. В правом нижнем ящике раньше всегда находились

сладости "Афтер Айгхт", "Тоблероне" и несколько цветных коробочек с конфетками

"Макинтош". Я любила эти банки, даму в чудесной лиловой одежде и карету лошадей. Я

находила какое-то чувство неудовлетворения в улыбке мужчины и его высокой шляпе, но

была в восхищении от нежного и воздушного зонтика от солнца дамы и изящных ног

лошадей. "И не было ли где-нибудь такой же маленькой чёрненькой собаки?" Только тонкая

талия лиловой дамы сбивала с толку. Её сияющая улыбка не скрывала от меня то, что она в

любое время могла разломиться в середине. Нельзя было долго туда смотреть. Конфеты

прилипали к нашим зубам как смола, и к тому же были с холодной, тягуче-беловатой мягкой

начинкой. Я с удовольствием ела квадратную красноту. Розмари любила золотистые талеры,

и только Мира была верна "Афтер Айгхт". Всё же время от времени, если мой дедушка сам

раздавал по кругу банку, она брала одну липкую тёмно-фиолетовую конфету грильяжа.

Ключ находился в бюро кабинета. Хиннерк никогда не старался что-нибудь запирать.

Ведь и без этого никто не осмеливался у него рыться. Его гнев не делал различий между

коллегами и подчинёнными, внучками и их подругами, женой и уборщицей, другом или

врагом. И своим дочерям дед не давал поблажек, независимо от того, чьи мужья или дети

присутствовали при этом. Хиннерк был человеком закона, и как это говорится - он был

закон. Хиннерк нашёл себя. Но Харриет этого не нашла.

Я открыла письменный стол и знакомый запах деревянной полировки, дел и мятного

ликёра ударил по мне. Я села на землю, вдохнув запах, и заглянула в письменный стол. Там

действительно пустовала банка "Макинтоша" и лежала какая-то серая книга. Вытащив её, я

раскрыла и увидела, что это была книга Хиннерка, и его имя, написанное чернилами.

"Дневник?" Нет, не дневник. Это были стихи.

Глава 7.

Раньше Харриет уже рассказывала нам о стихах Хиннерка. Хотя она жила с ним в

одном доме, но мало говорила с ним и ещё меньше о нём, и то, что мы нашли его стихи,

было более чем странно.

Харриет встречалась со своим отцом, но и одновременно избегала его. В детстве она

не застывала в его присутствии как Криста и Инга, и не плакала как Берта. А просто убегала.

Если он кричал на неё или даже запирал, тогда она закрывала глаза и засыпала. И спала по-

настоящему. Это был не транс и никакое не бессознательное состояние. Это действительно