Карл Великий. Небесный град Карла Великого - Ветлугина Анна Михайловна. Страница 61

   — Послушай, Нардул, а не преувеличиваешь ли ты? — прервал я его причитания. — Ведь своими победами Карл обязан вовсе не папе. Ты же не станешь преуменьшать мощь королевской армии? И при всей враждебности Византии не вижу у неё повода объявлять нам войну.

   — Ты не понимаешь, Афонсо! Разве ты забыл, что сын Дезидерия — константинопольский патриций? Он спит и видит, как бы вернуть себе Лангобардию, да ещё и отомстить франкам за своего отца. А Византия не против избавиться от папы. Всё это создаёт большую нестабильность здесь, за Альпами. А потеря Лангобардии тут же обернётся бунтом в Саксонии и Баварии ... да ещё есть Испанская марка, король её ведь всё же создал....

Я задумался:

   — Теперь я понял твои волнения, любезный Эйнхард. Но у меня есть, чем утешить тебя, да и себя тоже. Я наблюдаю Карла уже очень давно, раньше тебя. Много бывало разных ситуаций, порой весьма запутанных и опасных. Но всякий раз они чудесным образом разрешались, пусть даже не сразу, как в случае с Видукиндом или Испанией.

Эйнхарда, не склонного к пьянству, начало развозить после третьего кубка. Посмотрев на меня затуманенным глазами, он произнёс:

— Да, Афонсо, да... Но как же трудно порой верить в чудесное...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шёл декабрь — время подготовки к Рождеству. Мы безвылазно сидели в Риме, а ситуация и не думала проясняться. Эйнхард с утра до ночи копался в библиотеке, штудируя римское право и изыскивая варианты для очистительной клятвы, которую папе Льву, скорее всего, придётся произносить в своё оправдание.

Однажды он пришёл ко мне в глубокой печали.

   — Ничего хорошего не ждёт нас, Афонсо!

   — Какие дурные вести привели тебя к этому мнению, любезный Нардул?

   — На днях мне показали этих негодяев — Пасхалия и Кампулия, которые напали тогда на папу. Они стремились выколоть ему глаза и вырвать язык, но Господь не допустил такого злодеяния. Самое ужасное, что я встретил их сегодня. Они шли, не таясь, мимо Латеранской базилики, с таким гордым видом, будто они — герои. Если такое происходит — значит, Карла уже ни во что не ставят в Риме.

   — Не всегда очевидное является истиной, — утешил я его, но на душе стало совсем невесело.

Подошла последняя неделя Адвента. Рим готовился праздновать Рождество. Я знал, что король вместе с Эйнхардом напряжённо ищет в документах церковного права пункты, которые могли бы сделать очистительную клятву папы бесспорным доказательством его невиновности. Я начал рыться в памяти. Множество документов, с которыми мне довелось работать в течение жизни, предстали перед моим мысленным взором. Среди них — цитата из предписания Римского собрания церковного права Дионисия-Адриана. Оно очень уважалось во Франкском королевстве: «О святейшем престоле... его не вправе судить никто».

С резвостью, уже давно мне не свойственной, я бросился искать короля.

   — Ваше Величество! То, что вам нужно, есть в предписаниях Дионисия-Адриана!

Эйнхард быстро нашёл мою цитату. Торжественно зачитал её Карлу, однако особой радости не вызвал.

   — Афонсо, — сказал король, — уже много лет ты верно служишь мне, и нынешний твой поступок это подтверждает. Твоя цитата могла бы стать крайне полезной на этом злополучном судебном процессе, но только в том случае, если нам удастся взять его в свои руки. А это пока что — увы! — труднодостижимо.

Я вспомнил слова Эйнхарда: «Карла уже ни во что не ставят в Риме».

Наступило 22 декабря. До Рождества оставалось два дня. Как же папа будет служить праздничную мессу, находясь под подозрением? Мы с Эйнхардом ожидали, что все тяжкие разбирательства так или иначе закончатся к Рождеству. Но неизвестность продолжалась. И никто не знал планов Карла. Ранним утром он ушёл пешком, взяв с собой только трёх любимых дочерей, чтобы помолиться у гробницы апостола Петра.

Они провели там весь день. Начиная с обеда короля начали разыскивать какие-то незнакомцы, оказавшиеся посланниками патриарха Иерусалимского. Более неожиданных гостей трудно себе было и представить. А уж повод, по которому они появились в Риме, и вовсе не поддавался разумению. Они привезли нашему королю в подарок из Иерусалима ценнейшую реликвию — ключи о Гроба Господня.

Я много раз спрашивал себя потом, мог ли Карл знать наперёд об этом подарке, мгновенно вознёсшим его духовный авторитет на небывалую высоту? И каждый раз отвечал отрицательно. Отношения Его Величества с Иерусалимом представляли собой милосердие в чистом виде. Я специально спрашивал у Эйнхарда, который знал о всех дипломатических миссиях последних лет. Карл очень сострадал живущим в нищете христианам в Сирии, Египте, Африке, Иерусалиме и Карфагене, и помогал им денежными пожертвованиями. Он старательно поддерживал дружеские связи с правителями по ту сторону моря, чтобы даровать облегчение своим единоверцам. В Иерусалиме он даже мечтал построить больницу.

Конечно, всё это не предполагало ответных даров, тем более от патриарха. Король и не ожидал ничего конкретного, когда тянул с судом. Просто запутанная ситуация вновь разрешилась чудесным образом, как это уже не раз бывало на моей памяти.

Итак, 23 декабря, в канун Сочельника Рождества Христова, в соборе Святого Петра состоялось собрание, оно же суд. Присутствовало множество знатных персон, как римлян, так и франков. Эйнхард показал мне злоумышленников Пасхалия и Кампулия, которые с важным видом уселись в первый ряд скамей. К ним подошёл монах и тихо поговорил, после чего они пересели на третий ряд, кидая по сторонам возмущённые взгляды. Между тем монахи расставили перед рядами скамей по кругу кресла, на которые расселись священники. Последними заняли места в этом кругу Карл и папа Лев.

Наступила гробовая тишина. Один из священников, встав, возгласил:

   — Братья, мы собрались под этими священными сводами, дабы обсудить важнейшее и труднее дело — предъявление обвинений святейшему отцу. Ради этого правового случая, исключительно милосердный и исключительно величественный господин король Карл прибыл в наш город. Посему приглашаю тех, кто желает, высказаться о преступлениях, якобы содеянных святейшим отцом.

Кто-то из врагов папы — то ли Пасхалий, то ли Кампулий (я не запомнил их лица) поднялся со своего места и раскрыл было рот, но священник ещё не закончил говорить:

   — Перед началом нашего собрания выразим особое почтение господину королю Карлу, который вчера за свою верность Христовым заповедям удостоился чести стать обладателем священнейшей Иерусалимской реликвии — ключей от Гроба Господня!

Присутствующие разразились аплодисментами, а злопыхатель в растерянности уселся обратно.

   — Итак, — сказал священник, когда хлопанье стихло, — прошу говорить тех, кому есть, что сказать.

Закончив, он уселся в круг. Пасхалий и Кампулий шептались, но выступать не спешили. Не решались говорить и священники. Наконец встал какой-то епископ:

   — Я думаю, мы не можем взять на себя смелость судить Святейший престол, так как это сущность божественная...

   — Пускай сам папа скажет! — крикнул кто-то из зала.

   — Точно! — откликнулся ещё кто-то. — Поймём хоть, может ли он вообще разговаривать?

   — Ему же вырвали язык! — перебил римлянин в богатом платье. — Калека вообще не может быть папой!

   — Вот-вот!

Ропот в зале нарастал. Пасхалий (или Кампулий?) опять поднялся с места, но в этот момент Карл вложил в руки папе Евангелие со словами:

   — Святейший отец! Призываю вас осуществить очищение тотчас же, но не на основе приговора, а только своей свободной волей.

Папа с Евангелием в руках поднялся на амвон. Лицо его выглядело смертельно бледным.

   — Неужели язык у него отрос? — шепнул кто-то рядом со мной.

Понтифик положил Евангелие на амвон и, держа на нём правую руку, начал говорить:

   — Общеизвестно, дорогие братья, что злые люди восстали против меня и возжелали меня изувечить; они нагромоздили против меня тяжёлые обвинения. Для выяснения обстоятельств происшедшего в этот город прибыл милостивейший и сиятельнейший король Карл. Сейчас я по собственной доброй воле в вашем присутствии клянусь перед Богом, которому известно, что у меня на совести, а также перед святым князем апостолов Петром, в чьём храме мы находимся, что не запятнан никакими предъявленными мне преступлениями. На то Бог — мой свидетель, перед судом которого мы предстанем и перед лицом которого мы стоим. Я действую так по доброй воле, дабы покончить с любым подозрением. И совсем не потому, что так сказано в церковных законах, или потому, что тем самым я хочу создать прецедент или установить правило поведения для моих преемников или наших братьев и епископов.