За холмом (СИ) - Шишкин Дмитрий. Страница 11

– Ну и прекрасно! Я готова позировать.

Сделав ещё одно усилие, она заставила себя бросить на толстяка игривый взгляд.

– Вы же покажете мне моего ребёнка?

Очередь тяжело вздыхать перешла к нему. Он повернулся к выходу, сделал пару шагов, остановился, ещё раз вздохнул, махнул рукой, повернул голову вполоборота.

– Хорошо. Но ты продолжаешь вести себя правильно! Договорились?

– Ну а куда мне деваться? – устало, уже без капли волнения или возмущения ответила она.

Толстяк ушёл довольный. Сразу, как он скрылся за дверью, забежали три служанки и поставили посередине комнаты мольберт, холст на раме и толстенный кожаный саквояж.

– Где я должна позировать? – спросила она, когда служанки так же стремглав удалились.

– Ваш господин просил изобразить вас на этом ложе. Но на это ложе на закате падает мало света. Сдвинуть его мы не сможем. Поэтому вы садитесь на стул у стены напроти́в, а ложе я потом допишу.

Художник учтиво поставил стул под картинами. Взгляд его упал на разводы крови на стене под ними, которые слуги не решились смывать с древних обоев, и без того давно утративших первоначальный цвет. Он замер, в восхищении разглядывая пятна. Так прошло минуты две.

– Это восхитительно! – он захлёбывался от переполнявших его эмоций.

– Что? Моя кровь на стенах?

– Так это вы? Вы написали это?

– Да. Я написала там имя моего сына.

– Это чудесно! – художник снял берет, смял его в руках, отошёл к самой кровати и оттуда продолжил любоваться стеной. Потом он в три прыжка, вновь продемонстрировав невиданную для его тщедушного сложения прыть, подскочил к стене, спешно снял все картины, аккуратно составил их на полу в сторонке, вернулся к ложу, сел на край и заплакал, глядя на открывшееся ему полностью творение.

Женщина тоже присела на край кровати.

– Чудесн̀о, чудесн̀о! Это самый восхитительный образец экспрессионизма, который мне доводилось видеть! – выдохнул он, вытирая беретом глаза и нос. – Что вас на такое вдохновило? Тут такая экспрессия!

– Смерть моего сына. Мне сообщили вчера о смерти моего сына.

– Смерть сына! О-о-о! Чудесн̀о!

– Что тут чудесного? Вы в своём уме?! – женщина не удержалась и пихнула художника в плечо, отчего тот едва не слетел с кровати.

– Ох, простите, простите меня! – он грохнулся перед ней на колени, всё так же заламывая берет и внезапно теряя «французский» акцент. – Я не хотел задеть ваши материнские чувства! Я ведь об искусстве, об экспрессии! Это так сильно!

– Вот у вас самого есть сын?

– Простите меня, я виноват! Я лишь восхищался вашим трудом!

– Ладно, – обиженно ответила она.

Художник радостно вскочил, нацепил берет обратно, закрывая плешь. Путешественница ему устало улыбнулась.

– Понимаете, я ведь тоже пишу кровью! – он вновь обрёл возможность изъясняться как настоящий художник. Произнося последнее слово, он так тщательно грассировал, что получилось зловеще.

– Что-о-о? – женщина испуганно притянула руки к телу.

– Нет-нет! Не все картин̀ы! И только своей. На заказ я обычно пишу портрет̀ы маслом, – он махнул рукой в направлении снятых им со стены картин. – Вот примерно такие. А когда у меня есть вдохновение, я пишу для себя, для истории, пишу в моей мастерской. Мало кто видел эти картин̀ы, но вам я покажу, если ваш господин позволит.

– И что же вы пишете для истории?

– Впечатления, экспрессию. Я объединяю импрессионизм и экспрессионизм. Это впечатляюще! Я вам покажу! Я покажу, даже если не разрешит ваш господин! Я найду возможн̀ость! – художник скакал по комнате и размахивал руками, забыв про свой возраст.

– Вы такой милый! – впервые за время, проведённое в этой стране, очень искренне и нежно улыбнулась путешественница. – А почему же кровью?

– Потому что история пишется только кровью! – он мигом преобразился из увлечённого и смелого подростка в побитого жизнью дядьку с сумасшедшими глазами. – Ни одно событие́, где не пролилось ни капли крови, истории не меняет. Поэтому только кровь может отразить всё важное, что происходит.

– О боже! Но ведь в жизни происходят и другие, добрые события! Неужели они не заслуживают того, чтобы их отразить в искусстве?

– Вот вы родите (а я уже получил заказ от вашего господина), я напишу ваш портрет с ребёнком. Это доброе событие́, но я его напишу, используя, кроме красок, кровь.

– В этой стране уже куча людей ждёт, когда я рожу! – она возмущённо сверкнула глазами в сторону тут же съёжившегося художника. – Но ведь бывают добрые события без крови!

– Бывают, я не спорю. И их я тоже пишу, когда у меня соответствующее настроение́. Но поскольку они ничего в нашей жизни не меняют, это скоротечные и бесполезные события́. Их я пишу розовой водой. Она прекрасна при нанесении, она пахнет. Но всё это временно и быстро проходит, как и сами радости жизни: запах исчезает, вода высыхает. И у меня остаётся чистый холст.

Пока они болтали, закат уже сгустился. Художник спохватился, взял кусок графита и начал быстро делать наброски на холсте.

– Заказчик очень любит такой закатный свет, мне ему не объяснить, что он длится очень коротко, я не успеваю работ̀ать!

Порисовав несколько минут, сколько подарил ему закат в этот день нужного света, он сделал горестную физиономию и начал собираться.

– Мне нужно будет только на наброски минимум неделю. Вам придётся потерпеть, позиров̀ать в одной и той же позе, в одном и том же месте, в одно и то же время. Потом я уже буду пытаться обходиться без модели, многое доработаю по памяти, а в финале мы будем давать нужную краску на холст, и вам надо будет опять неделю позиров̀ать.

– Ничего, мне это даже в радость, – женщина грустно улыбнулась.

– Я был бы, конечно, счастл̀ив работать с вами в моей мастерской, я там имею возможн̀ость выставить какой угодно свет благодаря моим цветным стёкл̀ам и зеркалам, – вздохнул художник, – но, увы, ваш господин этого не разрешает.

Она пожала плечами.

– Да, я тут пленница, меня никуда не выпускают. Меня Совет постановил заточить, как я понимаю.

– Все решения Совета старейшин испокон веков, то есть с того времени, как этот Совет появился, оглашаются прилюдно на центральной площади! – у «француза» смешно вздёрнулись вверх кончики усов. – А насчёт вас они ничего не оглашали!

– Интересно… – женщина повела бровью.

Художник подошёл поближе, нагнулся к ней и заговорил почти шёпотом:

– Я думаю, всё дело в том, что этот господин хочет вас тут держать в своё удовольствие, а Совет традиционно прислушивается к его желания́м, – он на всякий случай оглянулся. – А секрет в том, что многие члены Совета должны очень крупные суммы денег ему, ведь он – самый богатый человек в нашей стране!

– Да, – женщина кивнула, – он мне и сам хвастался.

– Я бы очень хотел помочь, я вижу, что вам здесь не по душе… И эта грустнейшая история с вашим сыном… – он вновь сдёрнул с головы берет и заломил его. – Вообще-то я отлично знаком со всеми членами Совета, они все и их семьи – мои постоянные клиенты! – сказал художник не без гордости.

Потом походил по комнате, о чём-то натужно раздумывая, усы его двигались вверх-вниз, а берет в руках оказался совершенно измочален. Он проникся настолько искренней симпатией к этой женщине, какой не испытывал никогда в жизни к чужим людям. И абсолютно рядовые события из жизни его страны вдруг открылись для него в новом свете. Наступил тот самый момент прозрения, который мгновенно губит жизнь каждого творческого человека, который решает вдруг, что образ его жизни крайне порочен и низок, а он должен вместо угождения низким вкусам заказчиков нести в мир свет и добро, менять его своим талантом. Художник выпрямился, мгновенно став выше ростом, и как будто надулся. На глазах нашей путешественницы рождался бунт креативного класса этой несчастной и забытой богом страны.

– Хотя они, конечно, видят во мне лишь обслугу, – продолжил после раздумий художник дрожащим от волнения голосом, будто продолжая внутренний спор, – дают дурацкие советы по всем вопросам, в которых они ни капли не смыслят! Ни один из них не стоит ведь и моего мизинца, но они вольны всё решать! Они недооценивают меня, особенно этот богач, считающий, что купил весь мир на корню… Это крайне несправедливая система, но это не тупик, нет. Кто ещё может менять порядок вещей, как не мы, творческие люди? У кого ещё хватит на это ума и смелости? А самое главное, у нас есть движитель – моральные качества, в то время как у них они давно изжиты, а есть лишь жажда наживы и стремление сохранять власть любой ценой.