Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 125

Именно для культивирования и поддержки такого рода взаимоотношений между вождем и учениками, между главой секты и последователями и нужна соответствующая обработка сознания, перестройка идеологии («промывка мозгов»).

Лифтон перечисляет далее приемы, которыми пользуются такие самозабвенные мессии: возможно более полный контроль над всеми коммуникациями в данной среде, контроль, простирающийся даже на внутреннюю жизнь сектанта, так что навязанное «сверху» поведение и взгляды кажутся порой спонтанно и стихийно выраженными «снизу»; всяческое поощрение и обыгрывание индивидуального комплекса вины, поддержание в людях чувства, что они в чем-то виноваты или могут провиниться — это, считает Лифтон, одно из самых могучих средств воздействия на человека, а в Народном Храме критика, разбирательства, следствия, признания в вине, «заслуженные» наказания были в порядке вещей; последний из перечисленных Лифтоном приемов, который он называет «наделение существованием», сводится к тому, что только те, кто видит свет и идет по правильному пути, указанному вождем, получают право существовать, прочие же права этого считаются лишенными, причем это одаривание жизнью может быль символическим или социальным, а может быть насильственным и буквальным, так что все «предатели и изменники» (т. е. все желающие покинуть секту) могут подвергнуться тяжелым преследованиям, вплоть до убийства их — грязные способы борьбы с «изменниками» (которые могут сообщить внешнему миру факты действительной жизни внутри секты) и оппонентами (разрушающими своими возражениями миражи сектантской идеологии), оправдываются «высшими целями», к которым якобы стремится секта.

Лифтон признает, что Народный Храм довел это «наделение существованием» до крайности. После того, как было прекращено существование внешней группы, несшей в себе угрозу для секты (экспедиции Райяна), Джонс настоял на переходе секты на новый уровень существования, достичь которого можно было только с помощью самоубийства. Джонс обещал за это как бы вечное существование. Люди секты, считает Лифтон, прошли последовательно через следующие изменения декартовского изречения: «я верю, следовательно, я существую» — «я подчиняюсь, следовательно, я существую» — «я умираю, следовательно, я существую». Последняя формула, замечу, снова поразительно напоминает Кириллова из «Бесов» с его уверенностью, что высшим доказательством того, что он стал богом, является его самоубийство, которое спасет мир и переродит человека, «ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога, никак».

Наконец, Лифтон пишет, что Джонс, Народный Храм и все вообще культы и секты Америки могут быть поняты лишь в контексте событий 1960-х годов, в контексте волнений и движений протеста того времени, приведших к уничтожению или обесцениванию традиционных символов семьи, религии, авторитета правительства, всего жизненного цикла в целом. Прежде эти символы сообщали индивидуальному существованию как бы большую длительность, обещали личности продление жизни в семье, стране, вере, культуре, — обещали своего рода символическое бессмертие. Сомнения в надежности этих вечных структур и религиозных принципов привело многих к тому, что Лифтон называет «протейским стилем» (по имени греческого бога Протея, который мог стать любым существом, любым человеком или животным, но которому было трудно долго оставаться в одной форме). Этот стиль жизни, допускающий довольно легкие переключения человека от одних взглядов или убеждений к другим, может давать сравнительно большие возможности деятельности и творчества, но сопровождается беспокойством по поводу личной неукорененности и неопределенности. Это беспокойство, в свою очередь, порождает стиль жизни, кажущийся противоположным протейскому, но зеркально связанный с ним, «ограниченный стиль», при котором человек находит свой путь и не допускает никаких сомнений в его единственной правильности, всячески охраняя свое «я» от внешних влияний.

Все культы и секты, известные в мире, располагаются, как пишет Лифтон, в спектре между протейским и ограниченным стилями, являясь, в то же время, частью всемирно распространенного стремления к фундаментализму (Лифтон называет его также реставрационизмом) — иллюзорной попытке предотвратить необратимые изменения с помощью создания непроницаемой морали и незыблемого социального порядка, с помощью восстановления совершенной гармонии прошлого, которой никогда не было, или с помощью проектирования совершенного же будущего (как в случае Народного Храма), основанного на образах золотого века былых времен. Оба эти стиля включают тоску, голод по трансцендентности — голод, занимающий главное место в нашей временной жизни. И секты предлагают растерянному и лишенному опоры человеку заботливую и любящую среду — жизнь в коммуне; более того, человек может даже в такой коммуне не единожды пережить экстаз, т. е. психическое состояние такой силы, что исчезают и время, и смерть. Эти ощущения настолько сильны, что могут избавлять наркоманов от их страсти.

Секты, по мнению Лифтона, могут быть как радикальными, так и реакционными, поднимаясь, с одной стороны, до критики противоречий и лицемерия американского (или любого другого) общества, а, с другой стороны, предлагать в качестве решения досовременную форму авторитаризма, которую стоит рассматривать, как некий, по выражению Лифтона, «внутренний фашизм». По мере того как секта провозглашает свои трансцендентные мечты, они замещаются в сознании сектантов фигурой одухотворенного вождя как некоей совершенной личности, которая постепенно обожествляется. Этот процесс замены высокой идеи личностью Лифтон считает вредным как для секты, так и для ее вождя, который не может удовлетвориться уровнем поклонения себе. Ему нужно, чтобы его величие все время подчеркивалось, а его потенциальный параноидальный психоз все время возбуждался — как это и было с Джимом Джонсом. А секта, тем временем, должна обожествлять идиосинкразию и даже сумасшествие.

Приверженность к лучшим идеалам коллектива — а эти идеалы у Народного Храма, замечает Лифтон, были не без добродетелей — приводит к тому, что люди начинают верить в священную мудрость любого выверта и любого зигзага в борьбе их вождя за власть или в его эмоциональном коловращении.

Возвращаясь от этих общих соображений к конкретному вопросу, Лифтон пишет, что в Джонстауне Джонс возложил на плечи своих последователей бремя смертного путешествия. Лифтон склонен проводить грань между деятельностью Джонса в Америке и в Гайяне. И он настаивает на том, что обман Джонса, которому удалось предстать богом перед людьми, хотя он не располагал ничем, кроме безумия и алчности, обман, доведший до карикатурности разрыв между провозглашенными идеалами и постыдным поклонением идолу-вождю, именно и являет собой живую и болезненную карикатуру на американскую действительность. Желая помочь решить расовую проблему, уравнять негров с белыми, Джонс привел и тех и других к бессмысленной смерти. Боясь ядерной войны, прячась от пролетающего самолета, он пользовался страхом для укрепления своей власти, для запугивания сектантов. Трепеща перед раком, которым он не был болен, он устраивал заведомо для него ложные исцеления именно от рака.

И в последней сцене из жизни Джонстауна — в сцене массового самоубийства — видит Лифтон пародию, на сей раз пародию апокалиптическую. И Джонс, восседающий на деревянном троне и повелевающий внести чан с «дозой» каждого, и его крики «быстрее, быстрее», и вся эта заранее отрепетированная «белая ночь» напоминает Лифтону видения из «откровения святого Иоанна». Особенно же зловещим кажется ему участие в этом театрализованном зверстве («пропустите вперед матерей с детьми»!) врача, которого прежде знали как человека с идеалами, а также «сестер милосердия», и он пишет, что и нацистские врачи охотно создавали медицинскую ауру вокруг массовых убийств.

Заключительный вывод Лифтона я приведу полностью:

«Власть современных сект порождается страхом уничтожения, который преследует нашу эпоху. Как и в случае с европейскими террористами, секты пытаются справиться с абсурдностями и опасностями нашего существования такими способами, которые превращают наш мир в еще более абсурдный и еще более опасный. Джим Джонс и его ученики в ответ на страхи, общие всем нам, довели дело даже до апокалиптического конца, которого-то мы и боимся. Эти страхи не ограничены американскими берегами, но смертная сцена Джонса — квинтэссенционно американское событие. Мы можем даже рассматривать его как беспорядочно выраженное стремление к новым рубежам.