Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 77

— Тебе нравится панорама, отец? — спросил Джон.

— По-моему, он спит стоя, — сказала Джейн.

— О, нет, — сказал мистер Браун. — Я не сплю, я смотрю.

— Ты о чем-то задумался, отец? — спросил Джон.

— О, нет, — сказал отец, отворачиваясь от наплывающего города. — Я немного вспоминал, как вы в детстве играли в индейцев.

— Почему ты вдруг это вспомнил? — спросила Джейн.

— Не знаю, — улыбнулся мистер Браун. — А почему бы и нет?

Пароход медленно швартовался к причалу.

Они доехали в автобусе «Интуриста» до гостиницы, распаковали вещи, приняли душ и пошли поужинать в ресторан, где их посадили за столик, посреди которого водружен был маленький флаг Соединенных Штатов. Еще на пароходе они познакомились с другими участниками этой групповой туристской поездки, и вот этот молодой и долговязый пару раз болтал с Джейн, а сейчас сел с ней рядом, и мистер Браун приветливо улыбнулся ему — все-таки каждый такой тип мог вдруг оказаться мужем его нежной Джейн, а с зятем стоит иметь хорошие отношения, даже если неясно, чем он занимается, даже если, болтая первый раз с твоей дочерью, он практикуется в русском языке, задавая ей вопросы — о, только из разговорника, почти только из разговорника — о ее родителях, кто отец и в чем его бизнес, и откуда он родом, и потом после таких вопросов теряет интерес к родителям и впервые внимательно смотрит на длинные ноги твоей дочери, ах, если бы он с этого взгляда начал, насколько лучше ты бы думал о его начальниках и учителях, да, пожалуй, и о его будущем, но даже такой бесперспективный тип может оказаться твоим зятем и лечь в постель с твоей дочерью, такой славной в свои семнадцать лет, вот только жаль, что ты мало что мог объяснить ей про жизнь, надеясь больше на теорию наследственности, а эта теория не дает никаких гарантий, что дети будут понимать хоть чуть-чуть столько, сколько ты.

— Конечно, — сказал мистер Браун сыну в ответ на его предложение. — Побывать в России и не попробовать всласть русской водки было бы непоследовательно, да.

Они выпили по рюмке водки, и мистер Браун оценил ее по достоинству.

А ты помнишь, как стучали зубы твои об алюминиевую кружку с самогоном там, в лесу, уже среди своих, когда вдруг, после всего, после полного обо всем рассказа, у тебя запрыгала щека, и ты ничего не мог с ней поделать, и прижал ее рукой, и увидел, поднося к ней руку, свои ногти, забитые землей, — они казались огромными, эти черные ногти, и у тебя запрыгала рука и затряслась голова, и тогда тебе дали эту кружку и придерживали ее, чтобы ты не расплескал самогон, и ты выпил ее всю до дна, и постепенно тепло изнутри поставило тебя на место, и ты задышал ровно и глубоко и поразился своему дыханию и вкусу воздуха, пахнувшего сырой корой, листвой и хвоей, пряными болотными травами, человеческим потом, махоркой и влажной лесной землей, и как радость обожгла тебе горло и вошла в сердце вспышкой солнца в высокой пушистой кроне осины, росшей чуть подальше, у края поляны? Нет, ты не упал тогда на эту свою землю и не клялся ей высокими словами, ничего такого ты не сделал, но ты почувствовал, что ты стал твердым, как черт, и что сердце твое теперь ничего не захочет помнить, кроме этой вспышки света, не вышибить из него этого ничем. И много лет спустя, когда ты прочел умные книги и послушал умных людей, разные слова на эту тему стали тебе известны, ну и ладно, пусть слова, пусть их, какое это имеет значение, если все они утонули без следа и остатка как пустяки без объема и веса в этой твоей памяти.

— Смотри, отец, — сказал захмелевший Джон. — Вот это да!

По проходу между столиками шла среди шумной компании девушка непомерной толщины, одетая в тесное платье, круглоглазая, черноволосая. Она словно гордилась своей полнотой и самоуверенно раскачивала грудью и бедрами, весело сверкая глазами и радостно улыбаясь ресторанному шуму.

— Такого не бывает, — сказала Джейн.

— Я бы отдал сто долларов, чтобы посмотреть, как это у нее там на самом деле, — веселился Джон.

— Это мисс Россия, — сказал долговязый.

— Серьезно? — спросила у него Джейн.

— Джейн, ты прелестно наивна, — сказал мистер Браун ласково, — прелестно.

— Но я читала, что у них здесь нет конкурсов красоты, — сказала миссис Браун.

— Ничего у них тут нет, — сказал долговязый с досадой.

Какие в жизни бывают простые удовольствия, такие славные и чистые в своей непосредственности, сродни таким, например, как потянуться сладко на мягкой траве под нежарким солнцем, там, на берегу Волги или Оки. И как мало достается нам этих простых удовольствий. Вот и сейчас — как приятно и просто было бы сказать этому долговязому несколько жизнерадостных слов, потом ударить его открытой ладонью справа и, возвращая руку назад, тыльной стороной слева, а потом сунуть его рожу в заливное для охлаждения, выбивая из-под него стул, чтобы он повалился на пол, размахивая конечностями. Нет у тебя этого удовольствия.

Мистер Браун приветливо улыбнулся своему возможному будущему зятю и своей дочери, слегка покрасневшей от его насмешливого комплимента, и своей жене, которая, оказывается, читала, что здесь нет конкурсов красоты, и знает, что эта толстушка не может быть мисс Россия, это, конечно, шутка.

А ты помнишь тот долгий вечер танцев под духовой оркестр с его небогатым репертуаром, в основном, вальс, много раз один и тот же «с берез неслышен, невесом слетает желтый лист», и девушку с мягкими волосами, и того курсанта, который танцевал с ней, любуясь ее простым и ясным лицом с зеленоватыми глазами, радуясь нежности ее прикосновений? На этом лице не было ничего особенного и запоминающегося, но оно было озарено светом, оно и было этот свет, и в нем были и зрелость жены и матери, и любовь, и знание — то знание, которое не нуждается ни в разуме, ни в логике, ни в посторонних советах, чтобы безошибочно отличить хорошее от плохого. На этом лице жизнь могла рисовать дальше что угодно — и горе, и боль, и перемены с возрастом, а оно становилось бы только проще и прекраснее. Интересно, где эта девушка сейчас? Многое ты видел в этом лице, а оно светилось тебе навстречу, хотя и сбоку, когда ты бережно провожал девушку домой после танцев, светилось не то тревогой за тебя, не то вниманием, словно она почувствовала в тебе что-то, несмотря на аккуратную форму курсанта, и потянулась тебя защитить и помочь тебе нести твои тяжести. А за Волгой бесконечная даль лежала тихо, зацепившись за немногие огни, поскольку затемнение здесь было уже не нужно, и ты бережно прикасался к теплой руке и старался, чтобы тревога и внимание погасли на этом лице, но у тебя ничего не получалось по молодости лет. У своего забора она остановилась и обняла тебя, поцеловала, и прижалась к тебе, и это было неожиданно для твоей аккуратной курсантской формы, а потом так же неожиданно она сказала «зайди ко мне», и ты попал в ее комнату.

За деревянной перегородкой спала ее мать, и слегка стонала во сне от боли, потому что она была больная, и девушка посадила тебя на лавку и села рядом держать тебя за руку, и ты увидел все в этой комнате — и фотографию отца, убитого на войне, и ходики с сосновыми шишками гирек, и стол, накрытый истертой клеенкой. Ты увидел не прикрытую ничем бедность, ибо сколько может зарабатывать эта девушка, а мать больная. Рука твоя, которую гладила девушка, должна была остаться там навсегда, чтобы работать там изо всех сил, внося порядок и достаток в этот дом ради самого тебя, ради нее, ради ваших будущих детей, ради продолжения жизни на волжском берегу, но ты не мог остаться здесь навсегда, и ты не мог ей даже объяснить — почему, и ты унес с собой навсегда это лицо, святое русское лицо — большие глаза под выпуклым лбом и светлыми волосами.

— Ничего у них тут нет, — повторил долговязый со злостью, которая, казалось бы, ну зачем ему, ежели он в гостях, и никто его не трогает, а, наоборот, стараются, чтобы ему было сытно и интересно.

Наутро их повезли на экскурсию по городу в большом автобусе, показывая им самые красивые и замечательные достопримечательности, которые вызывали в глазах за черными очками восхищение и разные другие чувства, вызывали щелчки фотоаппаратов и жужжание кинокамер, запечатлевавших на пленку все эти замечательные достопримечательности, кроме речи гида, — Зимнюю канавку, Петропавловскую крепость («16 мая 1703 года Петр Первый основал здесь эту крепость, и эта дата с тех пор считается днем рождения нашего города, а земли эти еще в восьмом веке принадлежали русским, потом их захватили шведы, но мы освободили этот край, потому что России нужен был выход к морю, но крепость скоро потеряла свое военное значение и почти двести лет была тюрьмой народов, в которой сидели Достоевский — „йес, йес, Достоевский, это мы читали“ — Радищев, анархист князь Кропоткин, великий писатель Горький — „Горки? Я что-то слышал“, — но волна всемирного возмущения заставила его освободить — „Когда это было?“ — в тысяча девятьсот пятом году — „А-а-а, давно, не сейчас“ — кроме того крепость усыпальница русских царей, начиная с Петра»), да слова гида на пленке не остаются, да гиду и наплевать, он знает все наизусть, а на пленке остаются, далее, вид на Университетскую набережную и на Кунсткамеру (…………«Йес, йес, очень интересно» — …………«Сколько коллегий? Двенадцать?» — …………«Менделеев? О-о» — …………), …………площадь Декабристов (…………«Декабристы? Ничего не слышал, а вы?» …………«Медный всадник? Пушкин? Ничего не слышал, очень интересно» — …………), Исаакиевскую площадь («Героический подвиг совершили ленинградцы в годы Великой Отечественной войны когда они отстояли город несмотря на голод осаду и разрушения более шестисот тысяч человек погибло в осажденном городе герое но город не сдался врагу» — «О-о-о-о»), Дворцовую площадь («Она видела события трех русских революций» …………), Марсово поле, домик Петра («в ходе его царствования население России уменьшилось на одну пятую»), крейсер «Аврору» («Холостой выстрел его носового орудия вот этого возвестил начало новой эры»), мечеть («Она необыкновенно красива хотя и выглядит странно в этих широтах» — «О, йес, очень красиво»), Таврический дворец, Смольный, улицу Росси, Публичную библиотеку, Русский музей.