Жаркие перегоны - Барабашов Валерий Михайлович. Страница 22

Мысль эта, наматывая клубок других, ей подобных, лишила Желнина покоя. Опять родилась в нем смутная надежда возглавить дорогу. Да, Уржумов был неплохим начальником отделения, этого не отнимешь, но дорога — другие масштабы, другие требования, и прошлой славой тут не возьмешь. К тому же пятьдесят восемь — солидный возраст, человек на пределе, и этого обстоятельства в министерство да и в обкоме не учитывать не могут. Разумеется, может повториться история человека со стороны, возьмут и пришлют начальника с какой-нибудь другой дороги, и ничего тут не поделаешь. Но все равно надо что-то предпринимать, не сидеть сложа руки — под лежачий камень вода не потечет. При случае напомнить о себе в министерстве, заручиться поддержкой обкома партии, проявить себя. Правда, кое-что уже сделано: лежат в тайниках его памяти кое-какие серьезные мысли о реконструкции дороги, об организации перевозочного процесса, взаимодействия с клиентами — при случае он бы выложил эти мысли: вот что поможет Красногорской дороге... Но сказать это нужно в соответствующей обстановке, при больших людях, чтобы они оценили: а ведь голова этот Желнин... Швыряться же своими идеями просто так — нет уж, увольте. Придет его час, придет. Если судить по звонкам Климова, в министерстве расположены к нему, Желнину, ценят его как опытного и квалифицированного специалиста, чувствуют, что есть в нем запал, есть. А сейчас не время, нет. Начни он работать лучше — результаты припишут Уржумову; сбавь усердие — накажут, пожалуй... Да, положение прямо-таки дурацкое. Вот и остается одно: работать, как работал. Даже если Уржумов и дотянет эту пятилетку, то все равно ему, Желнину, будет к тому времени только пятьдесят.

Еще раз мельком глянув на мигавший огонек переговорного устройства, Желнин вышел из кабинета. В приемной он на ходу сказал повернувшейся к нему Татьяне Алексеевне, что поехал обедать и будет через час. Пока шел по прохладному, сумрачному коридору управления, подумал, что не до конца выполнил обещание, данное симпатичной той женщине из Вогольска, — цистерны удалось, продвинуть лишь под Красногорск. Приказать же Степняку двигать их дальше в ущерб и без того сложной поездной обстановке на узле он не мог, не имел права: когда начнут разбираться у начальника дороги с выполнением графика движения поездов (а такие разборы стали систематическими), всплывет, что «Россию» в этот день придержал первый зам, Желнин. И зачем это ему нужно? Как потом объяснять? Что у Вогольского завода горел полугодовой план по наливу, что просить о цистернах приезжала милая шатенка, и он, Желнин, не устоял перед ее чарами, тем более что двадцать девятого числа был день его рождения?! А, бог с ней, с этой женщиной. Завод ее цистерны получит, конечно, только не тогда, когда им этого хочется, а с опозданием. Но, если бы не ночной сбой на Красногорском отделении да не опоздание той же «России», он бы вмешался более решительно. И все бы прошло тихо-мирно, а он не оказался бы перед... как ее?.. да, перед Капитолиной Николаевной болтуном. А так пришлось Степняку сказать, чтобы «Россию» не держали, отправили из Шумково и вообще постарались ввести «двойку» в расписание. Только, пожалуй, раньше надо было это сделать, до селекторного совещания...

Желнин остановился на высоком каменном крыльце управления, пряча глаза от яркого, слепящего солнца. Перед крыльцом полукругом стояли служебные и личные машины, зеленый сквер за ними поник от зноя, слабо шевелил пожухлой листвой деревьев. Заметив хозяина, из ряда машин выскочила малиновая, сверкающая краской и никелированными частями «Волга», мягко и быстро подкатила к крыльцу, встав в послушном и нетерпеливом ожидании.

Желнин сошел с крыльца, погрузил свое рыхловатое тело в податливое сиденье, сказал шоферу — молодому улыбчивому парню, державшему баранку руля сильными загорелыми руками:

— В «Старый замок».

Больше он ничего не говорил всю дорогу, хотя шофер, поругивая пешеходов, явно вовлекал его в разговор, пытаясь, видимо, объяснить себе: почему это Василий Иванович решил нынче обедать в ресторане, а не дома. Впрочем, дома его, кроме пожилой домработницы, никто не ждал...

Выйдя из машины у подъезда лучшего в городе ресторана, Желнин велел шоферу подъехать минут через сорок и вошел в стеклянную, услужливо распахнутую перед ним швейцаром дверь.

В наполовину пустом зале он выбрал дальний стол, сел спиной к входу — не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых видел его, напрашивался в компаньоны. Заказал подошедшей официантке шампанского, фруктов, потом передумал, ощутив голод, попросил принести немного водки, жареного мяса и минеральной воды. Говорил все это в стол, не поднимая головы, смотрел на фартук официантки, на мясистые ее руки с подрагивающим обтерханным блокнотом. Официантка переспросила, сколько именно водки, ушла. А Желнин отдался невеселым своим мыслям, которые в праздничный для него день явились густой толпой — непрошеные и навязчивые... Странно, но никто на работе не вспомнил о том, что нынче у него день рождения. Это задевало. Конечно, дата не круглая, и заикнись кто-нибудь о его дне рождения, он бы отмахнулся и не терзался теперь. Но никто не вспомнил, все словно воды в рот набрали, даже верная его секретарша, Татьяна Алексеевна, которой он сделал много добра. Напоминать же о дне своего рождения неприлично, это походило бы на подсказку каким-то образом отметить его...

Желнин до сих пор не мог забыть чувства досады и неловкости, испытанного в ту пору, когда, будучи еще начальником Рудненского отделения дороги, на другой день после своего тридцатипятилетия с обидой сказал кому-то из своих подчиненных, что, мол, уборщицам и то дни рождения отмечают, а ему, НОДу, даже открытку на стол не положили. Сказал и забыл. А к вечеру, смущенные и, очевидно, убегавшиеся за день, явились в его кабинет две активистки из месткома — председатель, сухая, желчная женщина в очках, и казначей — с насмешливыми бегающими глазами. Предместкома виноватым голосом стала поздравлять его со вчерашним днем рождения, а ее помощница, не пряча насмешки, прочитала по бумажке какие-то дикие стихи о долголетии начальника и связанном с этим благополучии всего отделения. Потом они сунули ему что-то, завернутое в гремящую магазинную бумагу, и торопливо ушли. Желнин, красный от стыда, стал разворачивать бумагу, под которой оказался деревянный хищник — то ли орел, то ли коршун. Птица эта с кривым клювом и свирепыми глазами с ненавистью уставилась на своего обладателя, и Желнин поскорее сунул ее в самый нижний ящик письменного стола. Позже он размышлял: что же значит этот подарок? Какой смысл был в этой злобной птице, пристальный взгляд которой он все время чувствовал даже сквозь толщу стола?

Обидно, но дочери тоже не поздравили его сегодня, не написали хотя бы пару строк. Это все Еленина работа. Сумела девчонок ненавистницами отца воспитать. А за что, спрашивается? Да, бывал резок, несдержан в словах, но сколько можно терпеть откровенную да еще и воинствующую тупость? Он даже согласен был терпеть и дальше, как делал это все тринадцать лет, что жили они вместе. Но Елена в последние годы стала воевать за какие-то новые права в семье, изводила его насмешками, унижала в присутствии дочерей да еще и ревновать принялась, хотя не было ни малейшего повода. А потом и вовсе задурила: разменяла их трехкомнатную отличную квартиру на две соседних, на одной лестничной клетке, пытаясь, видимо, продемонстрировать мужу полную свою самостоятельность и независимость. И Желнин не выдержал, развелся. Елена год примерно спустя спохватилась, зачастила с визитами в его однокомнатную «келью», плакала, просила простить. Но он остался тверд — начинать все сызнова с этой взбалмошной, опостылевшей женщиной не было сил. «Ну ладно! — пригрозила на прощание Елена. — Катю и Лизу в последний раз видишь». И вскоре уехала с девочками в Подмосковье, оставила лишь адрес в бухгалтерии, для алиментов.

Официантка принесла заказ. Молча поставила все на стол, отошла. Села неподалеку так, что краем глаза Желнин видел ее форменное голубое платье, но не видел лица. А что на нем было — догадывался. Видно, официантку задело, что он ни разу не глянул на нее, не улыбнулся, как это принято в ресторанах. Но ему вовсе не хотелось сейчас кому-то улыбаться — не то настроение.