Оберег - Гончаров Александр Михайлович. Страница 38

Вскоре после кремации погиб отец. Он поехал в твоем автомобиле за город и упал в пропасть. Все соболезновали несчастью, полиция констатировала обычный отказ управления, а тебе сделалось ясно, что тому (или тем), кто держал тебя в прорези прицела, разрешили спустить курок. Только он, похоже, засуетился от долгого ожидания… Нужно было бросать всё и бежать из страны. Ты стал лихорадочно готовиться к отъезду. Но добро бредет, а зло скачет: погибла мама. Милая мама!.. Она убирала в твоей комнате, когда там взорвалась бомба. Да, они определенно спешили… Похоронив маму, бросился в аэропорт. В последнюю минуту купил билет и улетел в Нью-Йорк. Всю дорогу, пока летел, — плакал. К вечеру, когда приземлился, показалось — далеко забрался, на край света , не достанут, и немного приободрился. Но в нью-йоркском аэропорту по телевизору показывали некоего Вернера Шмедта из Индианополиса. Ты неважно знаешь английский, и всё же запаса слов вполне хватило, чтоб понять, о чем говорил этот тип. Он утверждал, что умерший в Аргентине таинственный старик — его отец; демонстрировал его переписку со своей матерью, Гели Раубай, показывал старые фотографии, на которых в самом деле был изображен дядя Ади, очень молодой, с какой-то женщиной… И когда ты всё это увидел, вдруг понял, что и США — это не так далеко, как хотелось бы, уж во всяком случае не край света, и купил билет на Брюссель.

Деньги кое-какие были, и ты путешествовал по старой дряхлой Европе, пытаясь забыть о потерях, а также запутать следы и затеряться… Приезжал в город, ходил по музеям, развлекался как мог, и ехал дальше. Так попал в Вену.

Было тридцатое апреля, когда забрел в венский музей. На улицах чувствовалось предпраздничное настроение, даже в прохладном музее ощущалась молодая свежесть старинного праздника… Ты проходил один зал за другим, что-то влекло тебя дальше и дальше, вперед и вперед, ты сделался вдруг безволен, и как в трансе; ты был словно и не ты. И вот оно — копье Лонгина, под зеленоватым толстым стеклом.

Ты узнал его еще издали; узнал сразу, лишь взглянув; узнал — даже не прочитав таблички, что висела слева. С минуту, наверное, не двигался, и только потом перевел взгляд влево и пробежал глазами: «…отковано в III веке до н.э. … было в руках короля Саксонии… его сын с этим копьем одержал победы над монгольскими ордами… папа Иоанн XII провозгласил сына Генриха I императором Священной Римской империи… было духовным символом при создании тевтонского ордена… находилось в руках Наполеона…»

Долго стоял перед копьем. До-олго. Без движения, без мысли. Наяву звучал голос:

— Толпа — это женщина, которая любит повелителя, а не просителя. Толпу можно покорить горсткой организованных людей. Поэтому прежде надо было создать партию. Если угодно — орден. Полумонашеский-полувоенный. Со своим уставом, со своим понятием о чести, о добре и зле. Со своей идеологией… И он был создан. С древним символом арийцев — знаком солнца. Конечно, пришлось кое-кем пожертвовать. Молох, как известно, пожирает исключительно собственных детей. Блажен Дитрих, мой первый учитель, — алкоголь помог ему избежать жертвенной пули. Перед смертью он сказал: «Следуйте за этим парнем. Он будет играть первую скрипку. Но мотив задал я. Обо мне не плачьте — я повлиял на ход истории больше, чем кто-либо». Бедняга… Сколько их было потом, пророков доморощенных: и Ланц, и Рудольф, и позже — Йозеф. Но пока эти болтали, Генрих, хоть и не обладал воображением, создал свой орден. Внутри моего. Избранные среди избранных. Сливки элиты. Повторяю, Генрих страдал полным отсутствием воображения. Он скопировал орден иезуитов. Я стал в нем Великим Магистром. Ах, каких молодцов он отбирал! Высокие, широкоплечие, все как один блондины. Поверх коричневой рубашки — черный френч. Черные бриджи. Высокие черные сапоги. Черный пояс. Черная фуражка, и на ней, под арийским «солнцем», — серебряная мертвая голова, два полюса вечности. Старик Ницше задохнулся бы от восторга. «Красавцы! Белокурые бестии…» — сказал бы. Мы с Генрихом называли их рыцарями последнего крестового похода. Мы составили на него гороскоп: сначала успех, большой, колоссальный успех, а через шесть лет войны, в апреле, полоса неудач, возможно, смерть. По натуре я материалист, но душа всегда противилась трезвому уму, она требовала ирреального, мистического; я никогда не целовал руку, даже дающую, если мог ее укусить. Поэтому, когда Вена бесславно пала, и я вновь увидел копье Лонгина, и простоял перед ним два часа, судьба мира была предрешена…

Вздрогнув, ты очнулся. Часы пролетели ~— как одна минута. Поспешно пошел к выходу и, уже выходя из зала, перехватил пристальный взгляд служителя, — взгляд тебя смутил. Но он и сам, служитель, стушевался — под твоим взглядом, — и потупился. Ты прошел мимо, и показалось, что услышал: «Эй, козлик!».

Гостиница, в которой остановился, была дешевенькая и находилась на окраине города. Из окна видны были горы. С наступлением сумерек город затих, словно ему вставили кляп. Ты наблюдал, как по склонам, то тут то там, меж еловых нашлепок, в полной тишине зажигались костры. Над этими горами да еще над полями местечка Браунау-Ам-Инн, где родился дядя Ади, развеян, по завещанию, его прах. Сейчас в горах начиналось древнее языческое действо… Было до звона тихо и оттого жутковато, и это странным образом веселило.

Спать лег не на кровать, а на диван. Долго размышлял о таинственных законах бытия: похоже, неспроста сожжение двух трупов, женщины и мужчины (двойника), произошло нынешним числом, день в день, именно тридцатого апреля, в канун древнейшего «праздника костров», в тот самый день, который переходит в Вальпургиеву ночь, важнейший праздник сатанистов. Когда горят костры и совершаются жертвоприношения… По радио звучал Бетховен, его торжественная металлическая музыка вздымала на окне гардины, гнала по спине крупную рябь, и не давала уснуть.

Ночью увидел свою смерть в третий раз. Подушка и скомканное на кровати одеяло были прошиты автоматными пулями, выпущенными с соседней крыши. Весь остаток ночи пролежал на диване, не шевелясь, словно в подушке кишели скорпионы, с переполненными ужасом зрачками — ты видел их, свои черные глаза, в безучастном зеркале напротив.

Всю ночь по стене скользили блики далеких костров; всю ночь Бетховен гремел готическим металлом, и не было сил встать, чтобы вывернуть звук…

И, лежа как в параличе, понял, что это — Судьба. Она всех нас ведет, а кого и тащит… И бороться с этим бессмысленно и бесполезно, да и глупо; это подобно воде, которой можно умыться, но в которой можно и утонуть; или электричеству, которое дает благо, но которое и убивает тех, кто пренебрегает техникой безопасности…

Уму непостижимо: отвело, обнесло три раза… Для чего? Неужто есть в этом какой-то высший смысл? Но какой?..

Наутро решил нырять еще глубже. В Россию! Тем более, что гам живет брат деда, которому ты внучатый племянник (а он тебе, выходит, — дедоватый дядя, что ли?). И, едва проснувшись, поехал к русскому консулу.

И вот я тут. На родине деда. В России, которая, в самом деле — часть света. На берегу узкого мелкого Дона, о котором столько всего написано и спето. Сейчас кругом искрящаяся синь, а днем тут — желто-голубой простор; заматерелые травы рыжи; стриженные поля — конопаты.

По-девичьи чиста предосенняя златая нагота…

Нет, не думал, не предполагал, что будет так больно и так тревожно от встречи с родиной деда. Вот оно, оказывается, что такое — загадочная славянская душа! Что такое — ностальгия… Хоть и пытались некоторые доказывать, что казаки — потомки готов, нет, друзья, славяне мы, славяне…

Всё тут другое. И запахи, и цвет небес, и вкус воды. И земля непривычно черная… А вот плачет, истекает душа мягкой истомой, словно натолкнулась на что-то, так, наверное, бывает — и больно и сладко, — ветру, когда он натыкается на пернатые стрелы птиц… И выплывает из забвения дед, его улыбка, синий бархатный мир его глаз, стоит посмотреть на лобастый крутосклон, на чубатые тальники — и вот оно, перед взором, дедово лицо, словно тончайшей медовой струйкой начертанное на зеленом листе.