Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон. Страница 33

Сеть расторгнута, и мы избавились. 

У христианина столько есть в жизни причин для радостного смеха!

— Пойте громче, брат, — подбодрил он, с наслаждением глядя в прочерченное алыми облаками праздничное небо над каркассонским сите. — Сегодня и впрямь есть чему радоваться.

У самых ворот двора каноников Гальярд вспомнил об еще одном не отданном долге. На этот раз — долге не справедливости, но любви.

— Если она действительно покается, Антуан… Я буду в долгу у тебя. Подумай, какого бы ты хотел от меня подарка — как от отца или как от брата, — сообщил он опешившему юноше.

Антуан же увидел перед собою того, кто ночевал с ним в виноградарском домике; прекрасного и настоящего, о котором мечтал всю жизнь… Того, кто с самого начала ужасного процесса словно исчез, отстранился, устранился, так что Антуан уже начал думать, что и не встречал его никогда — сам себе придумал, исказив истинный образ сурового наставника. Гальярду на лицо падало солнце, он щурился — остатки волос коронкой вокруг тонзуры были рыжеватыми. И первый раз в жизни его вчерашний новиций ясно увидел, что лет тридцать назад тот был настоящим мальчишкой. Может быть, даже… может быть… Но дальше «может быть» его влюбленная в старшего мысль все-таки не пошла.

— Да, да, что тебе будет угодно, чтобы только уставу не противоречило. И еще — не хотелось бы давать тебе диспенсацию от уже назначенных наказаний, а из остального выбирай, — попросил Гальярд, особенно лихо облокачиваясь на ограду. Приятно все-таки, в конце концов, быть сказочным волхвом! Дарителем благодатей… Гильемом Арнаутом.

— Я уже знаю, — быстро сказал Антуан — и Гальярд тут же пожалел, что не запретил ему также просить видеться с девицей. Потому что этого Гальярд ему дать не мог, более того — считал, что пока подобный дар подобен отраве. А вовсе не полынному горькому настою, которым парню некогда лечили живот.

— Говори тогда, — подбодрил он, про себя молясь, чтобы Антуан и сам это понял, не заставлял его нарушать обещание.

— Миссию, отец Гальярд, — почти шепотом сказал тот — выговорил заветное, хранимое под языком с самого дня своего же отказа. Гальярд чуть насмешливо поднял короткие брови. — Отправьте меня… предложите меня в следующий раз кандидатом в миссию.

— Проповедническую?

— Да… только… братом-социем.

— Что?! — О Господи всеблагий, сколько еще в этот несчастный день предстояло Гальярду смертельно удивляться? Внутри себя будто спотыкаться от изумления при очередных словах своего чудовищного секретаря?

— Меня социем, а брата Аймера — проповедником, — одним духом выпалил тот.

Гальярд с интересом созерцал круглые, полированные множеством ног спины камешков на мостовой. Серый, красноватый, почти черный. Лежат плечом к плечу, как братья. В общей могиле…

— Я обещал сделать все, что тебе будет угодно и что в моей власти, — кивнул он, не улыбаясь. За годы практики научился задавливать недолжную улыбку, не давать ей показаться наружу. — Значит, так и будет, брат… Хитрая ты лиса! — прибавил он, не выдержав. И, заранее затыкая настырному младшему уже начавший было открываться для новой просьбы рот: — Да не скажу я ничего брату Аймеру, не беспокойся! Я хотя и довольно старый дурак, но из ума еще не вовсе выжил…

Перечитать, что ли, по возвращении в Тулузу святого Эльреда «О духовной дружбе» — целиком. Ведь с мученической смерти Бернара не брал в руки этой книги — только если случайно попадалась на чтениях, слушал отрывки… Вполуха слушал, потому что было горько, как от Антуановых полынных трав. А тому уже семнадцать лет будет. Семнадцать лет. Долго зреет семя. На камне-то быстро не вырастешь.

Возьми, Господи, у меня из груди сердце каменное…

11…И дай сердце плотяное

Прекрасным весенним вечером года от зачатия Спасителя тысяча двести шестьдесят второго в двери храма святого Мартина, что на доминиканском острове Пруйль, проскользнуло двое братьев в хабитах Проповедников.

Вернее, первый-то проскользнул — маленький и худой, он даже приоткрытой двери не распахивал, так и пролез, развернувшись боком, чтобы случайным скрипом петель не нарушить хода Божественной службы. Дело было в канун Благовещения; первая вечерня служилась с каждением, со множеством свечей, в клубах ароматного дыма можно было бы и проглядеть такую невеликую фигуру, как нежданный гость. Но вот второму, высокому и широкоплечему, пришлось дверь открывать — и она порадовала хор заунывным скрипом. Братья — не сестры, с хозяйственностью у них не всегда гладко.

Гости смущенно пристроились на хорах сбоку, и голоса их слаженно влились в Песнь. На псалмы-то уже не успели…

По окончании службы, едва ли не руками разводя кадильный дым, к братьям подошел приор, заранее приготовившись гостеприимно улыбаться. Впрочем, улыбка его стала совершенно искренней, когда он разглядел, что одна из двух физиономий ему знакома.

— Salvete, fratres! В праздничный день из Тулузы пожаловали?

— Да, брате приор, — с колен церемонно ответствовал старший — удивительно красивый, может быть, даже слишком красивый для монаха, статный и яркоглазый. — Хотели, ежели можно, отметить торжество в вашей обители, а дальше снова в дорогу.

Младший почтительно молчал, как и подобает брату-социю. Впрочем, лицо старшего приор видел впервые, а этого небольшого — как его, Арнаута? Ансельма? — как раз видел с год назад в компании своего товарища по новициату, старого инквизитора Гальярда.

— Проповедниками, значит, вас назначили в Лораге, — понимающе кивнул он. — Оставайтесь, конечно же, оставайтесь у нас на завтрашний день — комнату я вам в гостевом доме сейчас распоряжусь подготовить. А вас, помнится, брат, Арнаутом звать?

— Антуаном, отче, — радостно поправил тот, поднимаясь наконец из приветственного земного поклона. — А этот брат — Аймер, лектор из Тулузы, он как раз проповедником назначен, только на сей раз не в Лораге: мы от вас через Мирепуа в горы двинемся, если Бог даст, до самого Фуа дойдем.

Пруйльский приор по провансальскому обычаю взял Аймеровы руки в свои, подержал сердечно. Приятно видеть по-настоящему счастливых людей; а эти ребята выглядели полностью счастливыми. Подолы хабитов, как водится, серы от пыли, лица, как водится, обгорели и обветрились — особенно носы и верхняя часть щек: так всегда у людей, которые не один день шли под солнцем. Вот такое оно, доминиканское счастье. Идут тяжело трудиться, когда в следующий раз поедят по выходе за ворота Пруйля — неизвестно. А довольны-то… Не для всякого наше счастье, но нет его краше.

— Ступайте, возлюбленные, с братом Донатом — он вас в трапезную проводит и укажет, где умыться. Посохи свои и мешки оставьте — их в вашу комнату отнесут. Ступайте, с Богом, за ужином свидимся!

Счастливые самим звучанием слова «ужин», гости распрощались с приором и затопали, куда велено. Старший невольно приволакивал левую ногу, младший чуть подпрыгивал — понятно, пока стопа в воздухе, она на ходу отдыхает. Приор улыбался им вслед. Ему еще предстояло поговорить с ними перед комплеторием и узнать, кто жив в Тулузе, кто умер; заплакать о смерти брата Тьерри, скончавшегося от болезни перед самым выходом проповедников; пожалеть о болезни другого старого друга; пожелать здоровья сильно захворавшему Джауфре — переучился юноша, зрение теряет; порадоваться переводу совсем незнакомого юноши в испанскую провинцию… А пока он просто улыбался тому, quam bonum et quam iucundum.

— До комплетория-то можно тут помолиться, — Аймер опустился на колени и уже так дополз оставшиеся несколько шагов до самого алтаря Святой Девы. — Как хорошо в доме твоем, Владычица!

Антуан только улыбнулся, опуская горящее от солнца лицо в ладони. Дело не в чувстве дома, охватившем его еще на подходах, еще при далеком зове пруйльских колоколов; дело даже не в ужине, не в вине «Кото де Пруйль»; он отлично знал, что его другу сейчас будет хорошо в любом доме и вовсе вне такового. Как было предыдущей голодной ночью хорошо под пастушьим навесом близ Авиньонета.