За две монетки (СИ) - Дубинин Антон. Страница 64

Лицо большого военного, невидимое Гильермо, зато очень хорошо видимое его социю, прорезается пополам. Наверное, это улыбка. Похоже на хэллоуинскую тыкву.

— Вставить ему хочешь? Вообще мысль богатая. Я — за.

— Ну, не свой же хрен об него пачкать. Бутылка есть. Сам принес.

Почему Гильермо молчит? Господи, он и сам не знает. Наверное, потому что впервые в жизни он видит по-настоящему безумного человека. В глазах Алексея, уже совсем желтых, уже не людских, треплется и качается огонь, они плавают, они размазываются в полосу. Гильермо не знает, как с этим говорят — не знает способов, кроме большого экзорцизма. Ну или как Господь сказал, указывая на стадо свиней — идите, и они, выйдя, пошли в стадо свиное.

Гильермо не знает, о чем они говорят — и даже когда ненавидящий его человек взвешивает на ладони уже пустую бутылку из-под их же вина, не знает — но эта дикая фантасмагория оказывается черной воронкой, ноги его со свистом уезжают вниз сквозь бетон.

— Леш… Ты собираешься… что ли… его насиловать? — в голосе переводчика, чья хватка на заломленном локте Марко слабеет от волнения, вибрирует страх и подростковый восторг. — В жопу? А потом что? Тебя посадят!

— А если и так? Если и так — дядя Андрей меня отмажет. Как отмазал в спецуру. Насрать. Ничего не будет, у меня справка. Хватит ему в девочках ходить, мужские штаны позорить.

— Я подержу, — здоровила выламывает Гильермо руку так, что тот невольно вскрикивает и сгибается. — Животом на трубу, нэ?… Или куда разложим?

Только наконец-то литературное, наконец-то понятное слово, сказанное вслух, — переводчик «серый» сказал «насиловать» — пробуждает Марко к действию. Все это включается разом — и голос, и движение. Это острее боли, вспышкой во всем теле, это весь Марко, собравшийся в действие. Никогда. Никогда , пока я жив, никогда…

Он умудряется вывертом освободить одну руку, выкинуть ее в лицо тому, кто ближе — здоровиле, держащему Гильермо — и старый «бандитский» прием, подсечка ноги, только это не нога, это железо или пластик — мягкий кроссовок Марко с размаху ударяет в твердь протеза, отскакивает, едва не ломая пальцы (и вспышкой осознания мысль — вот почему он так сидел, вот почему он так медленно вставал — но это уже никому не нужное знание, оно стремительно падает мимо). Лунное лицо Чебурашки последний раз выглядывает из-под ног. «Почему он такой грустный» — вот же почему! Все времена — сейчас.

Бьющийся в руках сразу троих врагов Марко исключительно вежлив, он по-русски просто не обучен говорить иначе, и то, что он извергает эти слова разбитым ртом, еще более поражает — слишком гладкая речь для того, кто орет и дерется.

Четверо — нет, пятеро — смотрят на него, как на Валаамову ослицу, как на говорящий стол, на лице полицейского в сером — настоящий ужас, лицо Главного пляшет, будто смывается грим.

Он говорит по-русски. Он говорит по-русски, очень чисто, как дома, фильтры слетели полностью, да, он все это время все понимал, и даже про дядю Андрея, он…

— Прекратите! Вас всех ждет тюрьма! И никакой дядя Андрей — и никто в мире — вам не поможет — немедленно!..

Хруст собственной кости и собственный крик — будто со стороны — отправляют Марко во тьму на середине фразы, такой слишком правильной, пришедшей из верхнего мира в полностью нижний и ночной мир котельной, и Гильермо наконец кричит по-французски, наконец дерется отчаянно, как в четырнадцать, que maudit soit la guerre, но Марко этого уже не слышит.

Глава 13

Al fine il Signore [31]

Исход лета, начало сентября, первые, что ли, выходные после первой школьной недели по возвращении с моря. Благодатная тихая жара, хотя сильный ветер, пробегая по вечерам по верхушкам платанов, срывал толстые зеленые листья, швыряя их на двухэтажную кровать и на пол комнаты Марко и Симоне, где окна стояли настежь открытыми. Но утро оказалось тихим, прозрачным, солнечным; после завтрака Марко был послан в булочную за багетами на обед-ужин, а сдачу можешь оставить себе, так что нет причин жаловаться на судьбу и взывать, что за хлебом бежать не твоя очередь. Лишняя пара лир сейчас была вовсе не лишней — по возвращении из средиземноморской деревушки городские магазины еще соблазнительней, чем обычно.

Мальчишка Марко идет веселой походкой богача, поддавая камешек носком сандалии; ему десять лет, последний класс Scuola Elementare, а потом он пойдет в ту же среднюю школу, где сейчас учатся Сандро и Симоне, будет носить такую же красивую форму, все в его жизни просто и понятно. Волосы у него щекочут шею русой косичкой — отросли за лето, еще не успел в парикмахерскую; кожа у него почти коричневая от средиземноморского солнца, футболка чистая, шорты на новом ремне. В кармане — зеленый стеклянный шарик и ракушка, еще хранящая вкус соли. В одной руке — здоровенный бумажный пакет, восемь свежих багетов торчат из него вязанкой хвороста: большая семья, хлеба нужно много. В другом кармане жидко побрякивает сдача: Марко только что посетил пару лавок на правом берегу, на улице Сольферино, выбрав такую далекую булочную по одной причине — рядом с ней есть замечательный магазинчик сладостей. На углу собственной улицы, дель Понте Соспезо, Марко тоже знает бакалейную лавочку, да и пекарня в двух шагах — давно знакомая семейству Кортезе, заправляемая веселой тетей Эмилией, маминой подругой. Но на Сольферино продаются разноцветные жевательные конфеты, и длинные, как червяки, и в виде мишек, малиновые, лимонные, и со вкусом колы, и всякие разные — можно выбирать по одной из каждого лоточка, наполняя бумажный кулек. Ради такой радости совершенно не жалко прогуляться лишнюю четверть часа, туда-обратно по мосту, который — в раннем детстве у Марко и сомнений не было — называется в честь его бабушки, понте дела Виттория. Марко за две минуты сжевал рожок с мороженым и теперь приступает к конфетам, зубами — рука-то вторая занята — выбирает сверху кулька бонбонку в виде клубнички; неплохо бы прикончить весь пакет по дороге до дома, иначе братья живо все расхватают. Он так увлечен вытягиванием за хвост конфетного зеленого червя, что почти что врезается головой в человека, вставшего у него на дороге — на углу Сольферино и Маджента, в двух шагах от спасительного поворота к реке…

— Ой, простите… — Но слова извинения сами собой застревают у Марко в горле — на него глядит, ухмыляясь, не кто иной, как главарь банды с правого берега, вечный враг Филиппо Кортезе и его команды. Король площади Венето, 16-летний хулиган и курильщик по прозвищу Фрателло Росселло.

На самом деле его зовут Ромео, как ни смешно — именно Ромео, хотя родом он не из Вероны, а отсюда, с улицы Росселли, от которой и получил свое прозвище и где уже года два как заделался полновластным королем подростков. Он даже чем-то красив, этот Ромео — у него романтическая копна нечесаных волос, кудрявых, как каракуль, у него длинное верткое тело, которое подошло бы танцовщику или вору, он очень ловко орудует пальцами, когда показывает карточные трюки и играет ножом. У него, может быть, есть и какая-нибудь Джульетта — по крайней мере Филиппо не так давно хвастал, что застал «говнюка Росселло» целующимся «с какой-то облезлой кошкой». У него из угла рта свисает тлеющая сигарета, висит, как приклеенная, не мешая ему ухмыляться. Его ухмылку зеркалами повторяют маячащие за его плечами телохранители — двое подпевал помладше годами. Если бы речь шла о банде Филиппо, на месте этих мальчишек наверняка оказались бы Паоло и Сандро. А Марко…

Марко так остолбенел — ни дать ни взять жена Лота — что упускает свой единственный шанс. Если бы он прямо сейчас развернулся и дал деру, куда угодно — назад по улице и до Гарибальди, или просто в магазин дяди Пио — он бы мог успеть. Но три драгоценные секунды потеряны, и цепкие руки уже хватают Марко за плечи, и пальцы Фрателло Росселло почти ласково вынимают у него из горсти кулек со сластями.