Послесловие - Витич Райдо. Страница 28

Та смолкла, во все глаза на него уставившись, а брат не остановился — схватил и к зеркалу подтащил:

— Полюбуйся на себя! Красавица? Истинное лицо твое! Без совести и чести!!

И встряхнул, больше не сдерживаясь:

— Ты когда совесть-то потерять успела, сестрица?! Ты что ж творишь, мать твою!! На тебя смотреть противно! Слушать! Голодно?! Тебе?! Нам одного моего пайка хватит прожить! А люди как живут, видела?! Подруги твои?! Что, их так же как меня отоваривают?!!

И откинул в сторону — противно до омерзения:

— Я тебя жалел, дурак, а ты через то совсем в сволочь превратилась. Тебе ли плакаться?! Дети у тебя?! Инвалидка ты?! Одинокая?!

— Коля, Коленька! — залепетала, не на шутку испугавшись.

— Вот ты у меня офицерский паек увидишь!! — кукиш ей выставил. — Поживи как все, может, снова человеком станешь! Вспомнишь, что ты комсомолка! Что гражданка Советской страны! А не маленькая избалованная барышня, которая готова всех за кусок хлеба удавить!!… А там и предать.

— Коль, ну что ты? Я же не для себя…

— А для кого? Может для меня?!!… А мне плевать, что у нас на обед — только вода или еще и сухари!! Потому что не главное это! Вся страна в руинах!! Всем лихо!! А она пластается тут, бедная, несчастная девочка! Одна ты?!! Одной тебе трудно?! А как другие, у кого дети?!! Не плачут! — руками развел.

Валю колотила — первый раз она брата в такой ярости видела, и не знала что сказать, что сделать. Забиться в угол хотелось, зарыться в шифоньере в старое белье и там жить остаться.

А Николай успокоился немного.

Закурил сверля ее ненавидящим, презирающим взглядом. Она и мыслить не могла, что он смотреть так на нее может — примерзла к табурету.

— Через неделю я уезжаю, паек свой с собой заберу и деньги. Поживи-ка одна и подумай, о людях, что вокруг тебя подумай! Может, дойдет что-то, в ум войдешь. А не дойдет, в барак к подругам жить пойдешь! Запомни, вывела ты меня из себя. Сроду не думал, что мою родную сестру трудности в сволочь превратят. Мать хоть не позорила бы, — процедил с нескрываемой брезгливостью.

И ушел вовсе из дома, дверью треснув.

У Вали сердце зашлось, заревела опять, закачалась, не зная как быть. Вроде прав Коля, а вроде и она права. И страшно о чем не думай, куда не кинься. Мысли дурные в голове, черные, и стыд душит и обида, что не понял он ее, а она для него же, не для себя!

И как жить-то?

Лену уволили. И это полбеды. С выплаченными деньгами успела только в аптеку зайти, лекарства выкупить, а до магазина дошла, сунулась — нет денег и карман порезан. Вытащили.

Девушку сначала в жар, потом в холод кинуло. Осела на лавку и окаменела, пытаясь сообразить, как дальше быть. Карточки пропали — худо, но все ж не начало месяца, а вот что и денег нет — это уже настоящая беда. С повышением цен с ее-то доходом вовсе ноги протянуть можно было, а теперь — точно.

Оттерла выступившую на лбу испарину, глаза закрыла, пытаясь успокоиться, панике не поддаться. Но сухая математика оптимизма не прибавляла — она без работы, без денег и без карточек. Вывод прост — если в ближайшее время не найдет работу, можно отползать на кладбище.

О том, чтобы подругам о беде сказать — речи идти не может. Душа у них широкая, русская, возьмутся ее кормить, а Домне Сережку бы прокормить да себя, Вере тоже. Куда еще ее на шею, недотепу такую? Нет, нельзя ей даже вида показывать, что худо дело.

Доползла кое-как до комнаты, улыбку вымучила мальчику и дверь прикрыла. Легла на диван, спать решила — завтра будет день, будет и решение.

В конце концов безвыходных ситуаций не бывает… Продаст что-нибудь.

Что? Стул? Паяльник?

Тарелки! Без фарфора обойдется — не боярыня. На крупу точно обменять можно. Что же еще?… Книги? Вряд ли возьмут, сейчас не до них. Сапоги? Одни, больше вовсе обуви нет, кроме галош, только в них она, как на лыжах. Одеяло! Точно. Под пальто поспит.

И улыбнулась, свернулась калачиком под одеялом: вот и решение. Завтра все получится. Проживет.

Утром женщины на работу ушли, Сережа в школу, а Лена на черный рынок с барахлом подалась. Не велик навар вышел — буханка хлеба да полкило пшенки — но прожить можно.

Поделила крупу на семь частей. Каши из одной части сварила, воды побольше налила — больше на суп похоже получилось, зато много. На завтра, пожалуй, останется — утром позавтракать. А там — работу искать.

Среди книг старых нашла Толстого, на диван легла и читать принялась — хорошо, как! Даже заулыбалась.

И заснула незаметно для себя.

Домна увидела как Рычик от Мирошниченко с обходным выскочила и сразу к начальнице поспешила. Стукнула и заглянула:

— Тамара Ивановна? Можно?

— Что опять, Ласкина? — хмуро глянула на нее женщина. Только ее и не хватало! Мало тут Рычик выкинула с отъездом — ищи теперь ей замену, поди и Ласкина сюрприз приготовила. Это что, двоих искать?!

— Так я… Катя-то уволилась, может подружку привести можно?

— Какую подружку? — насторожилась, забыв о давнем разговоре с Домной.

— Так мы месяц назад с вами говорили. Вы сказали — как Катерина уволится, так и приведешь. Вот и я спрашиваю: может завтра?

Мирошниченко внимательно посмотрела на женщину:

— Положительная хоть, подруга-то твоя?

— Очень! — заверила. — Исполнительная, внимательная, учится всему быстро и идейно подкованная.

— Ага?

— Ага, ага, — закивала.

Тамара подумала: а что теряет? И согласилась:

— Приводи завтра, посмотрим.

— Ааа… ну я пошла. Спасибо, Тамара Ивановна!

— Иди, — бросила как «отстань». Кружку достала с остывшей водой, сухариков туда кинула, ложкой перемешала — вот и обед.

Ничего, всем тяжело. Но и это переживут. Права Ласкина — помогать друг другу все едино надо. А тут выгода двойная — если подружка Домны работящей да спокойной как сама Ласкина окажется, не чета то же Ивановой или Спиваковой, то возьмет ее Тамара — и девушке хорошо, и ей голову не ломать, кого за пульт Рычик посадить. Не сама ж сядет?

— Лена? — растолкала ее Домна. — Дело есть. Что так рано спать легла?

— Да так, — села, сонно ресницами хлопая.

— "Да так", — передразнила ее женщина и насторожилась. — А чего под пальто? Одеяло-то где?

Огляделась — прятать его негде и смысла в том нет. И поняла в чем дело, осела на стул:

— Таак… Карточки вытащили?

Лена от стыда и смущения волосы пригладила, подол юбки и все вниз смотрит: нечего сказать, кроме одного — "я — ворона".

А Домне слов не надо — все поняла и сердце закололо: бедааа.

Посидела в прострации, поднялась:

— Ужинать пошли.

— Я ужинала.

— Угу. Нервы мне не трепи. Пошли. Все равно поговорить надо, — голос глухой от расстройства.

Пошла и Лена за ней хвостиком, пятнами вся от неудобности ситуации.

В коридор Вера влетела, растрепанная, в слезах. Подруг увидела, у стены села и лицо руками закрыла. У Лены сил не было смотреть, как она убивается, рядом пристроилась, обняла ее:

— Ты что, Верочка? Обидел кто?

Та слезы сдерживает, успокоиться хочет — неудобно перед девочками, а не получается. Прижалась к Лене и завыла тоненько.

Домне говорить ничего не надо, поняла, что за трагедия Веру посетила. Притулилась у косяка дверей в свою комнату, руки опустились. "Как жить будем?" — не спрашивала — бессмысленно. Получалось трое теперь на шее у нее. Потянет?

А кто спрашивает?

— Верочка, ну успокойся, Вер? — гладила ее Лена и сама зареветь готова была от жалости к ней.

Из комнаты Сергей вышел с учебником. Оглядел серьезно застывшую фигуру матери и двух ревущих у стены соседок и, вздохнув, головой покачал:

— Ох, бабы, чего ж мне с вами делать — то?

Вера плакать перестала, уставилась на него оторопело, Лена моргнула непонимающе, Домна хмуро посмотрела на сына и вдруг, хмыкнула: гляди ты! Мужчина в доме объявился!