Круг замкнулся (СИ) - Кокорева Наташа. Страница 72

— Где мы? — прошептала Белянка и огляделась.

Широкий подоконник вместо стола, латанные шторы, на гвозде тёмно-синее платье и белый фартук с яркой нашивкой, в углу веник, тряпка — и всё, не развернуться.

Ветхая дверь сотряслась от ударов кулаком.

— Убирайся отсюда, шваль! Выжженные чёрным багульником нам не нужны!

Рани зажмурилась и беззвучно заплакала. Белянка бросилась к ней, сжала тёплые и сухие ладони и попросила:

— Пойдём дальше, пожалуйста, не оставайся здесь, пойдём!

Они встретились взглядами.

— Зачем… тебе… это нужно? — прошептала Рани.

— Чтобы понять… себя, — призналась Белянка. — Что здесь случилось?

— Они убили Ларта, — тяжело дыша, выговорила Рани. — Рыцари пришли и убили Ларта. Я не была его законной женой. Но и он ещё был всего лишь оруженосцем. Только наутро он принял бы посвящение в рыцари. Но не успел. Меня обрили. И выжгли чёрным багульником. Чтобы детей не было.

— Почему? — Белянка уткнулась носом в её плечо, впитывая слёзы и боль, которые никто и никогда не мог с ней разделить.

— Кодекс Рыцарей, — облизав губы, улыбнулась она.

— Пойдём дальше, — Белянка сжала ладони, замыкая круг.

— Ты правда этого хочешь? — Рани смотрела во все глаза, изумрудные, полные живой боли. — Девочка, я же убила твоего мальчика.

— Это сделала не ты, — покачала головой Белянка.

— И своего мальчика я тоже убила, — зажмурилась она.

— Не ты! — воскликнула Белянка и рванулась вперёд, выжигая страшное чувство вины жаром своей души.

И Рани покорно взяла её за руку, и повела глубже, по извилистым улочкам Ерихема, сквозь запах сирени первого свидания с Лартом, — смешливым и большеротым парнем — через грязные будни шайки уличных воришек и попрошаек, через холод, сомнения, страх, коридорами храмового приюта, обидами и кознями других сирот и младших настоятелей, они попали на мельницу.

Солнце проливалось в щербатую крышу тонкими полосами, выхватывало вихри пылинок и спиралями кружило их под дощатым сводом, вокруг свай и перекладин, по мешкам с мукой, мимо спящих жерновов, пока не опускало на усыпанный пшеничными колосьями земляной пол.

На одном мешке сидела девочка, в голубом платье с рюшей до колен, с громадными травяными глазами, пуговкой-носом и конопушками. Левая косичка с аккуратным бантом лежала на плечике, а правая растрепалась и рыжела в солнечных переливах. Девочка пахла мукой и цветущим лугом.

— Незабудка! — донеслось снаружи. — Где же ты спряталась, проказница? Как найду, как найду свою Незабудку!

В голосе мамы слышался только смех.

Белянка — здесь она тоже ощущала себя ребёнком — опустилась на колени перед девочкой и рассмеялась:

— Незабудка?

Девочка кивнула.

— Мама звала меня Незабудкой и шила мне голубые платья, — она зажмурилась и добавила громким шёпотом: — И пекла самый вкусный в мире яблочный пирог. А потом...

— Тише… — Белянка приложила палец к её губам. — Прости маму.

— За что? — передёрнула плечами Незабудка.

— За то, что оставила тебя одну, — Белянка проглотила солёный комок, нестерпимо пахло ландышами. Сладкими-сладкими ландышами. А в ушах слышался забытый голос. Самый нежный в мире голос. Голос мамы.

Белянке тоже нужно простить маму. За то, что оставила одну.

Незабудка всхлипнула и бросилась ей на шею.

— Прости тех, кто мешал в приюте и в городских подворотнях, — шептала Белянка, гладя растрёпанную косичку, а распахнутые глаза видели алую насмешку Ласки и её смоляные ресницы.

Незабудка ревела — безудержно, громко, навзрыд. От чистого сердца. Как плачут дети. И до того хотелось разрыдаться вместе с ней! Но Белянка настойчиво продолжала:

— Прости Ларта. Он ушёл, но он бы остался, если бы мог, — голос дрогнул, и она зачем-то добавила: — Знаешь, моё счастливое утро тоже пахло сиренью.

— Прости, — в рыданиях выплюнула Рани. — Прости меня! Такое не прощают, но прости...

— Ты не виновата! Прости саму себя за свою жизнь, — Белянка вжалась в неё изо всех сил, будто это могло хоть что-нибудь изменить. — Ты очень сильная — ты держалась так долго. Так долго прятала боль. Так долго боролась. Так долго пыталась жить вопреки всему. Я никого не знаю сильнее тебя.

— Чушь, — всхлипнула Рани.

— Истинная правда, Незабудка, — она улыбнулась и заглянула в зелёные глазищи. — И больше тебе не нужно прятаться, отгораживаться от мира и делать вид — ты вынесла всю боль, что тебе отмерена, слышишь? Отпусти себя и свою жизнь. Зачем тебе то болото, та страшная комната, те подворотни, зачем? Ты смотри, как светит солнце, видишь? Нужно только раствориться в его луче, и тогда… ты однажды вернёшься с рассветом. И проживёшь новую жизнь. Я тебе обещаю, Незабудка! Только отдай себя миру и впусти внутрь свет.

— Не ты ли это хотела утопиться в моём болоте? — сощурилась Рани и усмехнулась.

— Хотела, — призналась Белянка. — И всё ещё хочу раствориться в этом луче. Я попытаюсь выполнить обещание, — помочь своим — а там, если вдруг останусь жива, тогда… я всё-таки попробую последовать за ним. В Тёплом мире мне нечего больше делать.

Голос дрогнул, притушил игру солнечных лучей и пылинок старой мельницы, похолодало.

— Ты ничего не поняла, — маленькая девочка жутко по-взрослому сплюнула под ноги и пригвоздила громадными от боли глазами. — Тебе понравилось, как я всё это прошла? Понравился мой мост, моё болото? Понравилось? Давай, попробуй, убей себя заживо, попробуй!

— Тише, — улыбнулась Белянка сквозь слёзы.

— Утопи себя в ненависти ко всему миру! — страшно улыбалась Рани, буравя исподлобья взглядом.

Белянка выдержала её взгляд.

— Я… попытаюсь найти другой выход.

— Попытайся. Должен же быть, сумерки его подери, этот другой выход!

Она скрестила на груди руки, запрокинула голову и… рассмеялась, губами ловя солнечные лучи. Безумно. Светло и легко рассмеялась.

— Незабудка! — донеслось снаружи, заскрипели старые петли.

— Нам пора, — перестала смеяться Рани. — Мне пора умирать. А тебе пора жить.

Белянка кивнула и взяла её за руку.

— Только обратно поведу я, мы не вернёмся в ту комнату и в то болото.

Рани кивнула, и они пошли по цветочному лугу, тихими комнатами приюта, редким смехом сирот, рассветами и закатами, цветами в саду, росой на листьях, свободой улиц и грохотом музыки, победами и радостями, поцелуями Ларта и блеском его глаз, пока не вышли на кованый мостик и не встретили там Стела. Он согревал взглядом цвета обожжённых каштанов и протягивал руку.

Здесь он был другим. На волосах блестели капли дождя, щёки и кончик носа румянились от холода, вокруг глаз собрались лучики морщинок, а мягкой улыбке хотелось верить: он улыбался так, будто знает все ответы мира, спасёт и убережёт от любой беды.

— Рани? — повернулась к ней Белянка.

Болотистые ледышки глаз таяли и светились нежностью, ямочка на правой щеке, трогательный изгиб губ и наклон головы преображали грубоватое лицо.

— Улыбка так тебе идёт! — повторял Стел и едва заметно краснел.

Рани посмотрела на Белянку, покачала головой и затараторила:

— Нет, он не любит меня. Нет, не любит. Это жалость. Он хотел, чтобы я жила. Показать мне тёплый ветер хотел.

— А ты? — прошептала Белянка и сжала её ладонь.

— Я? — Рани уставилась на взрытую брусчатку под ногами. — Разве я умею любить?

— Да. — Белянка дёрнула её за руку, перехватила взгляд и повторила со всей верой, на которую только была способна: — Да!

В черноте зрачков колыхались отблески костра. Белянка потянулась туда, и они вновь очутились у Ивы. Шелестел ночной ветер, трепал на верёвке одежду, забавлялся с костром. Рани лежала на земле, и Белянка ощущала её спиной каждый камень, каждую кочку и ветку, смотрела её глазами на близкое — слишком близкое — лицо Стела, ловила короткие поцелуи безумия и задыхалась под тяжестью его тела.

— Стой, — Рани зажала ладонью его губы.

И Белянка через край хлебнула той горькой силы, что потребовалась для такого простого движения и короткого слова. Как же хотелось промолчать! Обнять всем существом единственного в целом мире человека, которому не наплевать, который не отворачивается и согревает в любую погоду, который верит в неё. Ради которого хочется жить. Выпустить бы из души все невыплаканные слёзы, затопить его нежностью и светом. Светом, который давным-давно угас. Раствориться бы в его поцелуях и не думать ни о чём. Вжаться в его тело, чтобы обнял в ответ так, будто бы никогда-никогда не отпустит. Будто бы никому никогда не отдаст.