Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya". Страница 41

Под его руками оживаешь ты…

И это наше первое знакомство.

– О чем ты думаешь, Китнисс? – спрашивает напарник, разрушая тишину на кухне.

Теплое дыхание Пита обжигает оголенную часть шеи. Я непроизвольно вздрагиваю, сдавливая одну из лепешек слишком сильно.

– Джоанна, – Выпаливаю я, – О Джоанне. На встрече с трибутами она плохо выглядела.

Как можно быть такой дезориентированной? Мой ответ, если и выглядит правдивым, то… Нет. Он не выглядит правдивым – я засыпалась на первом вопросе. Пит продолжает стоять позади меня, направляя мои пальцы, помогая выровнять поверхность теста, которое я изуродовала. Если напарник и смущался, в его поведении это никак не отразилось: невозмутимо спокоен, отстраненно холоден.

Пора бы поучится чему-нибудь у этого парня – самообладания ему не занимать.

– Ты выглядела ничуть не лучше. И знаешь, Китнисс, - он усмехается, – вранье не лучшее из твоих талантов.

– Я не…

– Я знаю, это очень глупо, но тарелка пострадала не только ради того, чтобы ты издевалась над тестом, – улыбается Пит.

Я решительно ничего не понимаю. Лазурные глаза лишились безразличных льдинок отрешенности: в них зародились пляшущие искорки счастья. Его прикосновения мимолетны, почти неосязаемы; напарник обращается со мной так бережно, что я вновь ощущаю себя фарфоровой куклой, в пышном, отделанном кружевами, платье. Мне кажется, он ждет, что я рассыплюсь на мелкие части, а линии белесых шрамов разойдутся, выпуская наружу алую жидкость.

– Я хотел поговорить с тобой, – наконец говорит он виновато, – Не хотелось тебя будить, но…

Я молчу. Даю собеседнику время, подражая ему самому.

– Я долгое время наблюдал за тобой, и честно сказать, до сих пор не могу понять, почему ты согласилась на то, чтобы вернуться со мной в Капитолий…

– У меня не было выбора, – безразлично отвечаю я.

– Нет, Китнисс. Выбор есть всегда. Особенно для такого влиятельного ныне символа восстания. Честно говоря, я ожидал того, что ты откажешься от предложения Плутарха, предпочитая спасению спокойствие. Любой на твоем месте поступил бы так же: тот ужас, что ты пережила за несколько месяцев моего отсутствие в Двенадцатом, нельзя назвать ничем другим кроме, как адом наяву. Потеря за потерей, смерть за смертью - разве человек может стерпеть подобное?

Мои руки холодеют, когда он, словно вердикт, зачитывает всю мою жизнь. Смерть за смертью; боль ради боли; одиночество в обмен на жизнь. Слышать правду из уст другого человека, намного страшнее, чем осознавать ее самому, воспринимая реальность как неизбежную данность. Пит замечает перемены в моем поведении и размыкает наши руки, будто освобождаясь.

– Только с тобой я честен до конца. Если ты хочешь, чтобы я остановился – только…

– Нет, – резко бросаю я, – Просто говори то, что должен.

Пит смотрит на меня не то с восхищением, не то с сожалением. Не хватало только его жалости: пустых обнадеживающих слов, затравленного взгляда.

– Я думал, ты делаешь одолжение Питу Мелларку, которого я не знаю, но тогда возник вопрос: почему ты так рвешься защищать беженцев, которые, по сути … – он замирает, переводя дыхание, – убили Прим?

Убили Прим? Но это не так. Ее убил тот, кто позже поплатился за это сполна – Сноу. Я убила его. Только я и никто больше.

Я чувствую слабость, но это странно, ведь я отказалась от любых эмоций. Мне по-прежнему больно, даже, несмотря на то, что его суждение ошибочно. Пропускаю в легкие побольше воздуха, и как можно более увереннее говорю:

– Капитолийцы не видели иной жизни – Голодные Игры для них лишь проводник адреналина. Никто и не задумывался о смерти: это всего на всего телевизионное шоу.

– Но я даже предположить не мог, что ты будешь рассуждать точно так же. Мне казалось, что твоего прошлого слишком много в твоем настоящем, Китнисс. И тогда я понял: беженцы отражение тебя самой. И наблюдая за ними, ты словно оживаешь, ведь когда в твоей жизни появляются люди, нуждающиеся в покровительстве, ты забываешь о боли, страхе или усталости. Ты продолжаешь жить ради их спасения…

Пит одаряет меня искренней, живой, прежней искренней улыбкой. Сердце бьется в такт моему сбитому дыханию, и я не могу унять его. Он близко – слишком близко, чтобы вновь отгородиться от него, окунаясь в прошлое.

Прошлое, разделенное на двоих.

– Ты, кажется, не знала, за что тебя полюбил Гейл, когда в Шлаке всегда хватало других, более успешных и менее задиристых девушек? – слабо улыбается Пит, – Но вспомни: никто из них не жертвовал своей жизнью ради сестры; не бродил по лесу в поисках добычи, содержа голодающую семью; не бросался на помощь умирающему напарнику…

– Попади они на Игры…

– И чтобы они сделали, Китнисс? – возражает он, – Самая благородная заколола бы меня из жалости; самая брезгливая скинула в ручей, в надежде, что я не выберусь.

– Мы из одного Дистрикта: мы могли бы победить.

– Только в том случае, если бы я дожил до этого времени. Дожил благодаря тебе.

Пит касается спутанного локона, выбившегося из наспех затянутого пучка собранных волос. Он смотрит на прядь с благоговейным трепетом, и мне кажется, не было никаких ужасающих приступов, не было боли, что он причинял мне, не было месяца, который вместе с километрами разделяли нас.

И я, наконец, понимаю. Наконец, знаю ответ на вопрос, который долгие месяцы, проведенные взаперти, мучил меня. Почему я выбирала Пита? Предпочитая Гейлу – такому знакомому, лесному и уверенному, Пита – мальчишке, который спас меня?

Ответ кроется там, где я впервые ответила на его чувства. Ответила осознанно, просто не задумываясь о своих собственных ощущениях, желая только одного: вытащить нас из того пекла. Пещера 74-х Голодных Игр. Почему среди погребения, вместе с ним я чувствовала безопасность и спокойствие? Почему не знала страха рядом с безнадежно раненным парнем, которого едва замечала в Шлаке? Почему доверилась ему, когда прописной истиной Арены были слова: “Не верь”?

“Он твое спасение…”.

А ведь Прим была права. Она верила в него, ждала его возвращения, надеялась на нашу общую победу. Если мой бывший напарник – испепеляющее пламя, с горящей, сжигающей верой в революцию, то Пит … Символ безопасности, среди сожженного пепелища.

Его самоотречение восхищает и в то же время заставляет ужаснуться. Лазурные глаза глядят на меня без тени злобы или агрессии. И я знаю, о чем он думает.

Даже, когда Пит понял, что с арены ему не выбраться, он рисковал своей жизнью ради меня. Бесстрашие не было героическим шагом – это его выбор, который он принял задолго до того, как попал на арену. Возможно в тот день, когда на Жатве произнесли имена детишек из Шлака. Уже тогда он знал, что Китнисс Эвердин, девочка с отвратным голосом, куцыми косичками и голодной семьей, попади она на Игры останется в живых.

– Ты всегда знал, что я выберусь? Правда или…

– Правда, – улыбается он.

– И ты мог отказаться от борьбы, так просто?!

– Я помню, что мог пойти абсолютно на все ради тебя, – спокойно отвечает Пит, – И если надо было умереть, я не задавал себе лишних вопросов: это нужно было ради твоего спасения и это главное. Я был слишком сильно влюблен в тебя.

– Теперь это кажется глупым, – выдавливаю я, – Это было слабостью и теперь ты, наконец, избавился от нее.

Пит пронзительно вглядывается в мои черты лица. Я замечаю хмурую складку между его бровей. Проходят еще долгие, мучительные минуты прежде, чем он качает головой, в знак протеста.

– Я бы назвал это чем угодно, но только не слабостью. Разве слабость позволит двум трибутам выбраться с арены? Дважды, хочу тебе напомнить. Я был не опрометчивым героем, Китнисс. Я был бесстрашным человеком, готовым на все ради человека, которого я любил.

– Но это глупо! Я играла, Пит, понимаешь? Играла! Конечно, я думала, что это часть твоего хитроумного плана. Конечно, я считала, что я спасаю нам жизнь, но при всем этом я уничтожала тебя.

– Ты не могла знать наверняка…