Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya". Страница 42

– Трудно было не заметить, что все по-настоящему, – кричу я, – Мне … мне стыдно. Я бы все изменила, если бы могла.

– И чтобы ты сделала? – шепчет Пит.

Его пальцы касаются моей щеки, и я чувствую жар, который окутывает меня. Желудок сворачивает в тугой узел, а внутри зарождается знакомый голод. Неужели он всегда будет производить на меня подобное впечатление?

Я, наконец, поднимаю глаза. И прежде, чем я успеваю ответить, с моих губ слетает то, о чем в последующем я наверняка буду жалеть.

– Я бы не оставила тебя на арене. То, что стало с тобой целиком и полностью моя вина, – дыхание перехватывает, и я словно рыба, делаю несколько необходимых глотков воздуха, – Я… я уже не справляюсь со всем этим без прежнего Пита. Это словно игра: ты приближаешься ко мне хотя бы на шаг, а уже на следующий день все приходит в норму, и мы снова друг другу никто.

Слова даются с трудом. Складывается ощущение, что революционные речи даются мне куда проще, чем искренние признания, которые открывают мою душу. Я морщусь, пытаясь найти подходящие слова, но их нет. Пит выжидающе молчит. Помощи ждать не от кого.

– Я не знала, что твое присутствие спасает меня. Не только от кошмаров, но и от реальности.

Он неотрывно смотрит в мои распахнутые от ужаса глаза. Что-то настойчиво знакомое треплется на языке; что-то, что в прошлый раз на арене Семьдесят Пятых Голодных Игр я так и не успела сказать. Тогда мне казалось, что времени предостаточно, но теперь я знаю, что счет идет на секунды.

– Китнисс, не вынуждай себя, – неожиданно говорит напарник.

– Заткнись, пожалуйста, – негодую я.

Пит смеется. Не громко и не тихо, но по-настоящему, искренне, живо. Он кивает головой в знак согласия. Я продолжаю цепенеть от ужаса, вслушиваясь в биение собственного сердца. Нет, я не могу. Мне ведь не сложно переступить гордость? Чего уж, казалось бы, проще? Ведь Сойка переживала и не такое; Сойка встречала смерть; Сойка становилась символом; Сойка держалась восстания; Сойка - живая легенда. Но я – Китнисс. Девушка, оставшаяся и телом и духом посреди лугов, окутанных можжевеловыми ароматами близлежащих лесов, рядом с Прим, мамой и Гейлом.

Я чувствую, что это рубеж, который мне нужно преодолеть вместе с Питом: только с ним и никем больше.

Откликаясь на мои мысли, моя рука слабо касается его свободной ладошки, стараясь переплести наши пальцы. Это сплетение – нечто забытое и вычеркнутое, клубится дымкой на задворках моей памяти. Но чувствуя его прикосновения “на вкус”, я вспоминаю все заново. Воспоминания являются кадрами, вспыхивающими и угасающими. Парад Трибутов. Пещера. Дистрикт-12. Тур Победителей. Арена. Тринадцатый. Подвал Тигрис. Обрыв.

Нас больше не было. И не должно было быть.

– Черт возьми, Пит, – я сдаюсь, – ты мне нужен.

Никаких эмоций. Никакой ответной реакции. Никаких чувств. Одни только ладошки все еще соприкасающиеся друг с другом. Я неотрывно наблюдаю за своими длинными, исполосованными белесыми шрамами, обкусанными ногтями, красноватыми порезами, пальцами, сплетенными с крупными пальцами пекаря, которые в некоторых местах, кроме самих шрамов, усыпаны белыми отметинами ожогов. Мне не хватало этого намного больше, чем я думала. И это стоило того, чтобы сказать Питу правду.

Мы молчим. Позади нас звякнула разогревшаяся плита. Я и забыла о хлебе. Точно так же как забыла о приближающемся восстании, записке Гейла, содружестве с радикалами, 76-х Голодных Играх.

– Скажи что-нибудь, – слабо говорю я.

– Что я могу сказать, Китнисс?

– Что я, наверное, наговорила много лишнего, – как можно более безразлично, говорю я, – Давай просто завершим начатое.

Лепешка неохотно ложится в мою ладонь: тесто словно боится моих корявых рук. Кому нравится, когда над ним издеваются? Дело идет намного быстрее, ведь теперь я знаю, как управляться с подобными раскатанными шариками будущего хлеба. Я стараюсь быть аккуратной, трудолюбивой и отрешенной, не замечая, как за моей спиной продолжает стоять Пит.

Обида? Нет. Даже не разочарование. Боль? Навряд ли. Мы с ним просто поменялись местами. Он не ждал от меня большего – теперь большего не жду и я. Он не требовал от меня никаких чувств – и я даже не заикаюсь об этом. Все чего он просил: быть рядом…

Но вот только есть ли у меня право на это?

– Китнисс, – хриплый голос напарника нарушает тишину, стоявшую в комнате.

– Эй, я делаю все так же, как ты и показывал – не придирайся! – негодую я.

– Китнисс…

– Ну же, раскатать, разгладить, примять. Разве нет?

– Китнисс.

– Ладно, твоя взяла. В этом деле тебе нету равных, – смеюсь я и вскидываю руки вверх.

– Заткнись, пожалуйста.

Я оборачиваюсь и застываю на месте, будто приклеенная к полу. Пит. Затуманенный, просящий взгляд лазурных глаз, пробирает до самых костей. Холод. Дрожь. Желание. Смесь калейдоскопа чувств.

По-моему я сейчас рассмеюсь. Зальюсь истерическим смехом. Я стараюсь дышать, но смех распирает меня изнутри. Все прекращается едва я, по неосторожности, поднимаю глаза. Сапфировые, словно хамелеоны, они становятся нежно-голубого оттенка: цвета предрассветного неба. В одном мы теперь похожи: затуманенный, слепой взгляд желания мы делим на двоих. Я не убегу.

Не сегодня. Не сейчас.

Просто попроси. Подтверди, что я нужна тебе. Одно движение, один шаг – Пит, хоть что-нибудь?

Жестокая правда в том, что я не забывала о чувствах, даже когда отрицала их существование. Даже, когда они были у меня под носом, я оставалась слепцом. Я откажусь от власти, славы, откажусь от прошлого или будущего, лишь бы теперь он, подобно мне, не сбежал. Не сдался. Не отказался.

Лишь бы переродок внутри не смог пошатнуть его воли.

– Пит, – слабо зову я.

Он неподвижен. Только взгляд: глаза – в глаза. Только сердце – рвущееся на свободу. Только дыхание – стремящееся наружу хриплыми вздохами.

И самое ужасное это тянущееся ожидание. Я ненавижу время: оно отбирало любимых, заставляло ждать, меняться, верить и снова отчаиваться. Да, черт тебя дери. Да, Мелларк. Я люблю тебя. Тебя прошлого, настоящего, будущего. Я сдаюсь, слышишь переродок? Сдаюсь. Ты отобрал у меня его. Время истекло.

– Пора собираться, мы ведь должны попытаться… Попробовать вытащить их, – хрипло говорю я, – Закончи без меня.

– Да, ты права.

– Мы поможем им вместе, так ведь больше шансов?

– Конечно.

– И потом, мы ведь… команда?

– Конечно…– в тон мне отвечает мне Пит.

Грудную клетку рвет на части.

– И мы станем отличными менторами? Возможно, наши дети, – я запинаюсь, – ученики, выберутся.

Мы молчим. Я хочу пройти, но Пит загораживает мне дорогу, поэтому я остаюсь на месте, разглядывая дотошный пол кухни. Мне кажется, лучше бы в пекарне я умерла от рук переродка; перестала бы кормить себя пустыми надеждами; освободилась от тяжести жизни; вернулась туда, где мне рады – где собрались все люди, которые любят меня.

– Дети, – неожиданно говорит он, – Наши дети.

Искренность.

Радость.

Жизнь.

Я не замечаю, как его руки находят мои, переплетая их, как до этого они переплетались тысячу раз. Чувствую дыхание, которое обжигает мою щеку, пробуждая во мне ни то голод, ни то пламя. Прежнее пламя, которое не разрушает, а разжигает.

– Помоги мне, Китнисс…

Я разрываю наши руки и обнимаю его за плечи. Прижимаюсь, словно он вновь ранен, и я вот-вот могу потерять его. Но вместо нежных и слабых объятий, я отчаянно хватаюсь за складки его футболки. Стискиваю его так, словно без этой мимолетной ласки я могу лишиться рассудка.

Я чувствую, как его губы обжигают мою щеку: слабо, нежно, искренне. Но мне мало этого. Словно спрашивая, наобум касаюсь его губ; боясь, что это отпугнет его, отстраняюсь так же быстро. Этого достаточно, чтобы голод моего тела стал невыносимым. В ответ, Пит берет мое лицо в ладони, и я замечаю страх, который плещется в его глазах. Я все еще не могу понять – чего он боится? Но мысль обрывается, когда его губы накрывают мои. Мурашки опускаются по плечам и спине – я, наконец, ощущаю счастье, которое сворачивается внутри меня.