Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya". Страница 67

Мне помогают встать, утверждая, что к этому все и шло. Нога касается пола, и я даже чувствую прохладу кафельного пола – я смогу ходить. Эта радостная весть, как маячок пульсирует в моей голове. Я смогу ходить! Врачи радостно повизгивают, ставят галочки в своих бумажках, скручивают катетер с моей руки, повторяет, что я здоров. Не могу поверить в это и пытаюсь возразить, но слова не идут с моего языка.

Я молчу и ухмыляюсь им, хотя не могу сказать, что испытывал ехидство. Напротив, я был благодарен врачам, как никому в своей жизни. Прежде уродливые, словно лишенные разума, они казались тряпичными куклами, снующими туда-сюда. Но теперь все почему-то резко изменилось, а я так и не могу поблагодарить их. Что-то не так.

Но они ведь ничего не сделали для тебя?

Это странное, жуткое ощущение, будто я вор в чужой квартире и меня поймали с поличным. Вопрос повисает в воздухе, а с языка по-прежнему не слетают слова благодарности.

Мы оба знаем, что они считают тебя монстром.

Голос звучит громче, и я различаю его странный, свистящий акцент. Будто шипящие он нарочно выделяет среди остальных. В глазах загорается блеск, я слышу гудение в ушах.

Они обманывают тебя.

Я сжимаюсь, будто у меня закружилась голова, и заботливая медсестра помогает присесть мне на кушетку. Вместо этого мои руки отталкивают ее и я, вытягиваю свистящие, говорю:

– Мне не нужна ничья помощь.

Слышу жуткий, пробирающий смех. Он словно одобряет мой поступок. Сознание рисует серебристые, серо-голубые глаза, что вспыхиваю в воображении. А затем только имя.

Пит.

Когда я открываю глаза, время замирает вокруг. Люди будто прекращают свое существование, а реальность теряет свою значимость. Гудение в ушах прекращается и вместе с тем, исчезает белесое марево. Даже сдавленные, будто в тисках, виски, позволяют мне не думать о боли – ведь ее больше нет.

Даже странный, инородный голос лишается своей власти над моими мыслями. Я, наконец, могу шевелить губами. Я повторяю одно и тоже слово, как молитву. Как бесконечно долгую, повторяющуюся молитву. Если бы мне только знать, как умирает человек, то я бы сказал, что в эту секунду я умер. Я помню, как в сознании возникли два серебристо-голубых глаза, обрамленные каймой пушистых ресниц. Я вспомнил, как из невинно-детских, спустя года, они превращались в глаза более женственные: полные скорби, печали утраты, бесконечной мудрости, доброты и замкнутости. Как безжизненно они глядели на меня во время ливня. Как обнадеживающе, когда вкладывали в мою руку сиреневые ягоды. Как тысячу раз я замечал в них страх, будто это чувство она ощущала не только материально, но и физически. Он жег ее раскаленными клешнями, а она все жалась ко мне и продолжала верить…

Я повторяю одно и тоже слово. Я знаю это ее имя. Я отталкиваю руки врачей протянутые ко мне – мне не нужна их помощь. Все, чего я могу хотеть это коснуться миража. Ноги переходят на быстрый, опрометчивый бег. Мираж, как мое зеркальное отображение, откликается тем же. Холод пробирает под покров ткани, но я продолжаю молиться.

Между нами всего несколько шагов, когда я, наконец, слышу ее содержание:

– Ненавижу. Ненавижу.

Металл лязгает о металл. Это браслет с больничным номерком, ударяется о странный предмет на её шее. Серебристо-голубые глаза наливаются слезами, она задыхается. А я все стою и не знаю, чем могу помочь ей? Сердце заунывно выбивает свою трель. Горечь во рту становится невыносимой, я слышу скрежет собственных зубов. Я так горячо хочу помочь ей – мираж испытывает боль, но только не физическую, она что-то шепчет. Она тоже молится – в её глазах замирает немой вопрос «за что»?

А я и не знаю за что.

Ядовитый смех. И снова миражи.

Ненавидишь.

========== Глава 30: Дорога домой. ==========

Дорогие Читатели:) Я надеюсь, вы простите меня, что глава короткая, но она играет важную роль в развитии последующих. Я хочу раскрыть переживания Пита. Мне нравится это. Может я садист, а может просто очень хочу и люблю понимать этого героя. Он слишком многогранен, чтобы вот так в одной главе выложить все, как на духу. Я очень вас люблю. И не устану этого повторять: Без вас не было бы ВИП. С любовью Громова.

Циана мурлычет себе под нос незнакомую мелодию, а я, вслушиваясь, стараюсь уловить знакомые с детства нотки голоса Китнисс. Нет, у секретарши Аврелия выходит слишком пискляво, раздражающе, я недовольно морщусь. В приемной только я. Пациент № 23, с личным делом и психоневрологическим диагнозом. Обязательный прием ввелся в Капитолии с трех до пяти, по четвергам и субботам.

Уже около получаса, пока за закрытой дверью вспыхивает скандал, я считаю и стараюсь унять агрессию, что зарождается где-то внутри меня. Грохот, вскрики, неприемлемые ругательства – что ж, я и не ведал о подобной стороне моего лечащего врача. Циана ловит мой удивленный взгляд и, пожав плечами, отвечает:

– У него была сложная неделя.

А у кого она была легкой?

Неожиданно я вспоминаю, как всего несколько недель назад прежде замкнутая, но искренняя девочка с двумя косичками, не моргнув и глазом, убила Президента Сноу. Согласен – он заслуживал этого, но я слишком хорошо знал Китнисс, и ее поведение, граничило, лично для меня, с сумасшествием.

Ее бледное, практически серое лицо; сжатые, высохшие губы; пустые глаза. Она будто и не знала вовсе, что заносит стрелу; казалось, это была еще одна охота для Сойки-пересмешницы. Но перед ней стоял человек, а не один нерв на ее лице не выдал скорби. Я решил, что это маска и горько пожалел о том, когда наконечник пронзил сердце Сноу – рука ее не дрогнула. Она дала согласие на 76-е Голодные Игры, в которых будут участвовать невинные дети беженцев…

Этот образ вызывал отвращение. И слишком хорошо вязался с прообразом переродка: для полной картины, не хватало только, чтобы она пронзила еще и мое сердце. Хотя однажды, это уже случалось.

Мне было отвратно и страшно. Невыносимо страшно осознавать, что возможно мое второе «Я» никогда не обманывало меня – она безжалостная, расчетливая и хладнокровная девушка, которая всю жизнь мною манипулировала. И едва эта мысль зарождается в сознании, как ко мне возвращается привычное гудение и белесые полосы глянца.

Приступов нет вот как уже месяц, но … Месяц. Я пробыл в этом проклятом месте целый месяц? Это открытие. Гудение становится единственным прорывающимся звуком. Стараюсь успокоиться, и раскачиваюсь из стороны в сторону.

Месяц. Чертов месяц. Таблетки. Уколы. Капельницы.

Мне больно просыпаться от кошмаров. Я физически ощущаю, как каждый новый сон ломает что-то внутри меня. За день я восстанавливаюсь, вновь иду на процедуры. Вместе с Энни продолжаю существовать в празднестве Капитолия. Я даже смеюсь. Искренне смеюсь, наблюдая за тем, как Энни возвращается к жизни. Она мне нравится. Ее пустой взгляд напоминает мой собственный. И я поклялся себе, что едва покину столицу Панема, тут же возьмусь опекать ее.

Но я не видел ее. Черт, я не видел ее несколько дней. Я и Энни последние пациенты Аврелия. Мы были дополнением к лечению друг друга…

Нет. Теперь я – последний.

Чертов месяц. Боль. Страх. Смятение. Растерянность.

Помню, как однажды ударил медсестру. Ударил так, что костяшки пальцев мгновенно покрылись синими полосами гематом. Девушка не плакала. У нее были стальные глаза, цвета осеннего неба. Она только посмотрела на меня, а я уже был у ее колен. Я молил о том, чтобы она умолчала об этом происшествии. И она молчала. Ежедневно она ухаживала за мной, а на ее лице красовалась тот самый бурый синяк, которым я ее наградил. Она простила меня – по крайней мере, она так говорила. Я не знал ее имени. Не знаю теперь. Не знаю, что с ней сталось, но в глазах – я видел его прежде – горел огонь. Слабый огонек надежды. Она верила в меня. Знала, что я справлюсь, хотя возможно, тихо ненавидела.

И я ненавижу себя за это. Внутри меня по-прежнему жил монстр, от которого я пытался оградить себя. Даже теперь я повторяю, что внутри меня нет переродка, способного ударить девушку. Я тот самый Пит, который смеется с Энни, отвечает на вопросы Аврелия или ходит на процедуры.