Моя гениальная подруга - Ферранте Элена. Страница 31

— А ты?

Она презрительно усмехнулась, что означало: «Марчелло Солара мне отвратителен».

— А Энцо?

— Мы с ним дружим.

— А Стефано?

— По-твоему, они все по мне сохнут?

— По-моему, да.

— Стефано всегда обслуживает меня первой, даже когда у него очередь.

— Вот видишь!

— Да нечего тут видеть!

— А Паскуале? Он признался тебе в любви?

— Ты с ума сошла?

— Я видела, как он по утрам провожает тебя на работу.

— Он рассказывает мне, что было до нас.

Лила снова вернулась к этой теме, но не так, как в начальной школе. Она сказала, что в детстве мы ничего не знали и поэтому ничего не понимали, что в нашем квартале все — каждый камень, каждая доска, каждый предмет — существовало задолго до нас, но мы росли, не задумываясь об этом. И не только мы. Ее отец тоже делал вид, будто раньше ничего не происходило. Как и ее мать, и моя мать, и мой отец, и даже Рино. Но ведь в колбасной лавке Стефано раньше была столярная мастерская, принадлежавшая отцу Паскуале Пелузо. И дон Акилле все свои деньги заработал раньше. Как и Солара. Она провела эксперимент на своих родителях. Они ничего не знали и ни о чем не хотели говорить. Ни про фашизм, ни про короля. Как будто не было ни насилия, ни притеснений, ни эксплуатации. Они ненавидели дона Акилле и боялись Солара, но прятали свой страх и продолжали нести свои деньги сыну дона Акилле и Солара, и нас отправляли к ним же. Они голосовали за фашистов и монархистов, потому что так хотелось Солара. Они считали, что все, что было раньше, кануло в прошлое и ради спокойной жизни на нем надо поставить крест, но на самом деле они все еще жили в этом прошлом, среди вещей, которых больше не существовало, и нас тянули туда же.

Разговор о том, что было «до нас», поразил меня даже больше, чем наши мрачные летние беседы. Все рождественские каникулы мы проговорили: в мастерской, на улице, во дворе. Мы открывали друг другу душу целиком, без утайки, и нам было хорошо.

В то время я чувствовала себя сильной. В школе дела у меня шли прекрасно, я докладывала учительнице Оливьеро о своих успехах, и она меня хвалила. Каждый день мы виделись с Джино, прогуливались до бара «Солара», он покупал пирожное, мы делили его на двоих и возвращались назад. Иногда мне даже казалось, что теперь Лила зависит от меня, а не я от нее. Я выбралась за пределы квартала, училась в гимназии, общалась с ребятами, которые изучали латынь и греческий, а не с каменщиками, механиками, сапожниками, продавцами овощей и колбасниками, как она. Когда она рассказывала мне о Дидоне, о своем методе запоминания английских слов, о третьем склонении или предположениях, которые возникали у нее после встреч с Паскуале, я все чаще замечала в ней некоторую неловкость, как будто она испытывала потребность доказывать, что способна беседовать со мной на равных. Наконец, когда однажды днем она не без колебаний решилась показать мне, как далеко они с Рино продвинулись в своей затее с ботинками, меня впервые не посетило чувство, что я изгнана из того волшебного мира, в котором обитает она. Напротив, у меня мелькнула мысль, что они с братом просто стеснялись обсуждать со мной такую чепуху.

А может, я сама начала ощущать свое превосходство над ними. Пока они рылись в кладовке и доставали сверток, я с фальшивым воодушевлением подбадривала их. Но ботинки, которые они мне продемонстрировали, действительно оказались необыкновенными. Сорок третьего размера, как у Рино и Фернандо, коричневые, точно такие, какими я помнила их по рисунку Лилы, легкие и элегантные. Никогда и ни на ком я не видела похожих ботинок. Они дали мне их потрогать, твердя, какие они качественные, и я принялась восторженно расхваливать их творение. «Пощупай вот здесь, — говорил Рино. — Что, чувствуешь, где шов?» — «Нет, — отвечала я, — не чувствую». Он забирал у меня ботинки, гнул их и растягивал, показывая, какие они прочные. Я все повторяла, что они молодцы, — как учительница Оливьеро, когда старалась нас поощрить. Но Лила, похоже, была недовольна. Чем старательнее Рино перечислял достоинства ботинок, тем больше недостатков она в них находила: «Папа сразу заметит, где мы напортачили». Потом она на полном серьезе предложила: «Давай испытаем их водой». Брату эта идея явно не понравилась, но Лила все равно налила в таз воды, сунула руку в ботинок и пошлепала им по воде, как будто шла по луже. «Все бы ей бы в игрушки играть», — проворчал Рино голосом старшего брата, утомленного ребяческими выходками младшей сестры. Но как только Лила вытащила ботинок из таза, взволнованно спросил:

— Ну что?

Лила сняла ботинок с руки, потерла пальцы друг о друга и подставила ему ладонь:

— Сам потрогай.

Рино протянул руку:

— Сухо.

— Влажно.

— Тебе кажется. Потрогай, Лену́.

Я потрогала:

— Чуточку влажновато.

Лила скривилась:

— Видишь? Всего минуту были в воде и уже промокли. Так не пойдет. Придется опять все отклеивать, распарывать и перешивать.

— Какого черта? Из-за какой-то капли воды?

Рино пришел в бешенство. Не просто разозлился, а впал в ярость. Лицо у него покраснело, под скулами заходили желваки, и, не сдержавшись, он разразился проклятиями. Он кричал, что так они никогда не доведут дело до конца, что во всем виновата Лила, которая сначала помогала ему, а теперь только ругает, что он не собирается всю жизнь торчать в этой поганой дыре, быть на подхвате у отца и смотреть, как другие богатеют. Потом он схватил железную болванку и замахнулся на сестру: если бы он ее ударил, точно убил бы.

Из мастерской я уходила потрясенная взрывом ярости Рино, обычно такого вежливого, но в то же время гордая тем, что мое мнение было признано авторитетным и существенным.

Через пару дней я обнаружила, что прыщи начали подсыхать.

— Повезло тебе, — сказала мне Лила. — И со школой, и в любви…

Я почувствовала, что ей немного грустно.

С приближением новогодней вечеринки Рино овладела навязчивая идея запустить больше всех фейерверков, главное — больше, чем Солара. Лила посмеивалась над ним, иногда довольно зло. Она сказала мне, что брат, который поначалу скептически отнесся к идее разбогатеть на ботинках, теперь, наоборот, на ней зациклился: он уже видел себя хозяином обувной фабрики «Черулло» и не хотел опускаться до простого сапожника. Эта черта характера Рино, до того ей неведомая, тревожила ее. Она всегда считала его слишком резким, иногда грубым, но уж никак не пустым хвастуном. А теперь он корчил из себя непонятно кого. Он почувствовал близкое обогащение. Почувствовал себя бизнесменом и захотел подать всему кварталу знак, что в этом году он наконец поймает за хвост удачу. Потому он и решил запустить тьму-тьмущую фейерверков — намного больше, чем запускали обычно братья Солара; Рино не собирался им подражать, он мечтал их превзойти. Он задумал победить тех, кому завидовал и кого считал своими врагами, — чтобы самому занять их место.

Мне, в отличие от Кармелы и других девчонок из нашего двора, Лила никогда не говорила: «Наверное, я сама виновата: внушила ему эту мечту, а он потерял от нее голову». Но она и сама в нее верила — верила, что мечта осуществима, а для этого ей нужна была помощь брата. К тому же она любила его. Он был старше ее на целых шесть лет, и она не хотела выставлять его мальчишкой-фантазером. Но она же часто повторяла, что Рино не хватает уверенности в себе, что он не умеет реально оценивать трудности и всегда все преувеличивает. В том числе значение своего состязания с Солара.

— Может, он ревнует к Марчелло? — как-то спросила я ее.

— То есть?

Она засмеялась — разыграла дурочку, хотя сама много раз говорила мне об этом. Марчелло Солара каждый день крутился вокруг обувной мастерской, то на своих двоих, то на «миллеченто». Рино, конечно, его заметил и постоянно напоминал сестре: «Только вздумай связаться с этим придурком!» Наверное, Рино хотелось отлупить братьев Солара за то, что они пристают к его сестре, но сделать это он не мог, а потому решил отыграться с помощью фейерверков.