Очаг вины, или Любовь, диагноз и ошибка одного нейрофизиолога - Огородникова Татьяна Андреевна. Страница 10

В жизни Генриха до поры до времени существовала только одна – прекраснейшая из женщин. Это была его мать. Она казалась ему идеалом красоты и совершенством. Малейший косой взгляд в сторону матери, двусмысленный неуважительный намек на ее еврейские корни, случайное неосторожное движение в переполненном автобусе – все это воспринималось как угроза, и в мальчишке просыпалась ярость. Он готов был наброситься с кулаками на каждого, кто хоть чем-то мог обидеть Викторию Марковну. При всем своем внутреннем обаянии и душевной чистоте Виктория Марковна отнюдь не обладала неземной красотой. Типичная еврейская женщина – туловище чемоданчиком на худеньких Х-образных ножках, кучерявые темные волосы, которые достались в наследство Генриху, жгучие темно-карие глаза. Она ходила, переваливаясь с ноги на ногу, как будто тело было слишком тяжелым для ее тонких нижних конечностей. Походка Виктории могла бы сравниться с походкой оживленной прикроватной тумбочки. Однако глаза ее были столь выразительны, что притягивали внимание, а уж когда мама говорила, замолкали даже самые языкатые и остроумные мужчины. А как она читала стихи! Чего только не было в ее голове: Мандельштам, Пастернак, Есенин, Цветаева… Она, наверное, могла, не останавливаясь, читать целыми сутками. В ростовской квартире часто собиралась местная интеллигенция, такой интеллектуальный бомонд. Этих людей не волновали мода и политика, подробности личной жизни и даже сексуальная ориентация знаменитостей. Они жили в своем закрытом мире, не впуская никого со стороны. А выпускали только по очень уважительным причинам, в числе которых была смерть. Впрочем, она не спрашивала разрешения, когда забрала большого друга семьи – доктора-кардиолога Александра Павловича, а следом и отца Генриха.

Владимир Иванович – так звали отца – тихо обожал мать. Их роман мог бы стать основой для трогательной мелодрамы, потому что, встретившись сразу после войны, они страстно полюбили друг друга и потерялись. Так бывает. Тщетные поиски в течение трех лет не увенчались успехом; жизнь диктовала свои суровые законы – и оба обзавелись семьями. Но когда случай буквально столкнул их на главном городском мосту, они уже не смогли расстаться. Через год с небольшим на свет появился Генрих – талантливый, красивый и любимый сын счастливых родителей. Он рос в ласке, любви и заверениях в гениальности, поэтому получил самое лучшее образование и воспитание. Во многом благодаря тому, что вокруг мамы собирались не только творческие личности, но и просвещенные деятели науки.

Отец не любил шумные застолья и споры, он редко принимал в них участие. Присаживался к гостям на несколько минут, здоровался и удалялся в свой кабинет, ссылаясь на занятость. Никто и не догадывался, что у него шалило сердце, и вообще он любил одиночество и тишину. Его ближайшим другом и лечащим врачом был кардиолог Александр Павлович – он всегда садился справа от Виктории Марковны, и это значило многое, хотя доктор с первой попытки не мог угадать, кто такой Гумилев. Впрочем, папа Володя тоже не мог. Может быть, это неумение объединяло двух нигилистов, не смевших спорить с романтиками. Они были очень близкими, почти родными людьми. Даже уйти из этого мира, казалось, договорились вместе. Владимир Иванович умер внезапно, всего через несколько дней после того, как похоронили А.П. – так называли дока близкие. Тромб – проклятый маленький сгусток, прилипшая к артерии бляшка стала причиной смерти одного из самых талантливых кардиологов огромной страны. Смерть доктора повергла всех в отчаяние. После похорон друга Владимир Иванович закрылся у себя в кабинете, как обычно, чтобы его не беспокоили во время работы. Его и не хотели тревожить – мама шикала на Генриха, чтобы тот не создавал лишнего шума. Это было ни к чему – помешать Владимиру Ивановичу было невозможно. Обширный инфаркт – мгновенная смерть. Он даже не смог позвать на помощь.

Так Генрих стал единственным мужиком, который должен был опекать Викторию Марковну. Сын с лихвой заместил всех возможных мужчин в жизни Виктории. Так ему хотелось думать: выбиваясь из сил, параллельно с учебой в меде Генрих устроился в городской морг, пройдя циничный тест «на вшивость». Тест заключался в том, что на грудь покойника работодатели – а на самом деле пьяные вдрибадан сторожа – ставили стакан водки и клали закусь – соленый огурец. Выпил, закусил – тест прошел. Не смог, стошнило или просто испугался – возвращайся домой, к мамане под юбку. Генрих прошел тест, потому что за ночную работу в морге платили три с половиной ставки. Тем более никто не мешал занятиям и, даже наоборот, можно было пользоваться физическим материалом для собственных исследований.

Генрих старался не только обеспечить маму деньгами, он действительно хотел помочь справиться с горем: водил ее в театр, покупал небольшие подарочки, иногда баловал букетиками цветов. Он настолько увлекся опекой Виктории Марковны, что не замечал ничего вокруг. Не замечал, что рядом с его микроскопическими букетами с некоторых пор всегда стояли огромные пурпурные жирные розы; что мать, несмотря на траур, стала краситься и наряжаться в модные, сшитые на заказ, платья, чего не делала даже в молодые годы; что в доме не переводилась черная икра, шоколад, балык, осетрина и прочие деликатесы… Он был слишком занят учебой и добыванием денег. Виктория Марковна неизменно проявляла к Генриху ласковую материнскую теплоту и прочила ему стремительную научную карьеру. Генрих делал все, что мог, чтобы оправдать ее ожидания. В институте он считался самым талантливым студентом и уже на четвертом курсе получил предложение о переводе в Москву на кафедру нейрофизиологии. Генрих решительно отказался от предложения. Он должен присматривать за мамой.

Так бы, наверное, и продолжалось, если бы не день рождения Виктории Марковны. Со дня смерти отца прошло всего полгода. Рана была еще свежа, и в связи с трауром вопрос о праздновании дня рождения не поднимался. Тем не менее Генрих предложил маме скромно посидеть вдвоем и готов был даже отпроситься из института, с работы и подработки.

– Не стоит, сынок. Слишком мало времени прошло, – опустив глаза, отвергла предложение мама. В ее облике сквозила неподдельная печаль.

Генрих все-таки решил преподнести матери сюрприз. Он долго копил деньги, чтобы купить кольцо, которое однажды приглянулось Виктории Марковне в ювелирном магазине. Предвкушая восторженную реакцию мамочки на неожиданный подарок, сын попросил, чтобы коробочку с кольцом завернули в подарочную упаковку и приклеили милый золотой бантик. Внутри кольца Генрих попросил сделать гравировку «любимой маме». Он аккуратно положил нарядную коробочку во внутренний карман пиджака, стараясь не повредить упаковку. Прихватив по пути традиционный букетик из пестрых гвоздик, сын вышел из троллейбуса на остановке в сотне метров от дома. Каждый шаг к родному очагу был наполнен трепетом и радостным ожиданием. Он представлял себе, как неслышно откроет дверь, легонько постучит в мамину комнату и ворвется в нее с криком: «Поздравляю!!!» Он почти чувствовал вкус соленых маминых слез, которые та сентиментально прольет при виде колечка. Потом они посидят на кухне, поставив на стол портрет Владимира Ивановича, и будут долго разговаривать о будущем, вспоминать папу, обниматься, мама прижмет его голову к груди и, как в детстве, будет гладить по голове, а из глаз польются слезинки печали и сожаления об утрате.

С такими мыслями Генрих сунул ключ в замочную скважину и попытался как можно тише повернуть его. Ключ не поворачивался. Генриху пришлось положить букет прямо на обшарпанную коричневую плитку подъездного пола. Он снова и снова пытался открыть проклятый замок, пока не понял, что он закрыт изнутри. Виктория Марковна закрывалась крайне редко, потому как всегда ждала сына и, услышав звук открывающейся двери, спешила помочь ему раздеться, забирала сумки и торопила к столу. На этот раз все было по-другому. Пришлось на ходу менять планы.

С тех пор как папа закрылся в кабинете и больше не вышел оттуда, закрытые двери вызывали у Генриха панику. Он стал яростно звонить и молотить кулаками в дерматиновую обивку. Пестрые гвоздики валялись на побитом жизнью кафеле и равнодушно красивели в полумраке. Прошла целая вечность, прежде чем за дверью послышался испуганный голос Виктории Марковны: