Гон спозаранку - Фолкнер Уильям Катберт. Страница 9

— Стой! — закричал я, ибо понял, что мой последыш в опасности, а в таких случаях я способен и человека убить. Я схватил чудовище, уже заползшее к нему на подбородок, выбежал из кабинета, ворвался в гостиную и, открыв окно, швырнул эту штуку прямо под колеса машин, мчавшихся по улице М…

По-моему, родительский долг состоит в том, чтобы ограждать детей от любых потрясений, которые могут нанести душевную травму. Я вернулся в кабинет и застал Джона все в той же позе. Он сидел и смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом. Меж бровей его обозначилась тревожная морщина.

— Сынок, — сказал я, — мы с тобой видели нечто такое, чего нам никак не описать другим, хотя мы наверняка знаем, что так вот оно и было. Представь только, что произойдет, если мы станем рассказывать… Я опасаюсь, что нас просто высмеют.

— Да, сэр, — покорно сказал он.

— Поэтому мне хочется предложить тебе, сынок, думать об этом эпизоде про себя и не упоминать о нем ни единой душе до самой гробовой доски.

Я думал, что он согласится со мной, но, не дождавшись ответа, поднял голову и увидел, что лицо его исказилось от страха. Глаза его полезли на лоб. Я обернулся я досмотрел туда, куда смотрел он. В щели под дверью показалась тонкая, с бумажный листок, полоска, которая, оказавшись в комнате, выросла в серый комок, пульсирующий на ковре. Секунду спустя комок двинулся к моему сыну тем самым способом, каким передвигается псевдоподия.

Рванувшись к комку, я заглушил в себе паническое чувство, схватил его и швырнул к себе на стол, потом, сорвав со стены африканскую боевую дубинку, которая висела среди прочих туристских трофеев, стал этим смертоносным орудием, окованным медью, лупить по резинке, пока не выдохся и не превратил ее в какие-то лохмотья. Пока я отдыхал, она снова собралась в комок и стала быстро пульсировать, словно бы хихикая над моим бессилием, а потом неуклонно задвигалась к моему сыну, который забился в угол и подвывал от страха.

Теперь я взял себя в руки. Подобрав грязный ком, я завернул его в носовой платок, вышел на улицу, одолел три квартала, отделявшие наш дом от набережной Сены, и швырнул платок в ее медленные воды.

Добрую часть дня я потратил на то, чтобы успокоить сына и убедить его в том, что все страхи кончились. Но он был так взбудоражен, что на ночь ему пришлось дать полтаблетки снотворного, а жена настаивала на том, чтобы я вызвал врача. Я так и не рискнул сказать ей тогда, почему мне не хотелось выполнить ее желание.

Ночью меня (как и весь дом) разбудил приглушенный вопль ужаса, донесшийся из детской. Прыгая через две ступеньки, я взбежал наверх, ворвался в комнату и тотчас зажег свет. Сидя в постели на корточках, Джон ковырялся пальцами в полуоткрытом рте и в то же время устрашающе быстро жевал. Меж пальцев его появился пузырь, лопнувший с бульканьем.

Что толку было теперь хранить секрет? Все объяснить? Пожалуйста! Когда мои домашние увидели пульсирующую резинку воочию, объяснение не составило такого труда, как это было бы при других обстоятельствах. И я горд, что меня поняли и утешили. Нет ничего сильнее поддержки семьи.

Но наша кухарка-француженка просто не поверила своим глазам. «Этого не может быть», — сказала рассудительная представительница нации, вообще отличающейся здравым умом. Горничная-испанка вызвала приходского священника, с тем чтобы он за плату изгнал нечистую силу, но бедняга после двух часов напряженной работы ушел прочь ни с чем, бормоча, что этот случай имеет отношение скорее к желудку, чем к душе.

Две недели мы осаждали чудовище. Жгли в печке, где оно, брызгаясь и шипя, горело синим пламенем, расплываясь в грязную кашицу, смешанную с пеплом. К утру же оно вползало через замочную скважину в детскую, пачкая дверь пеплом, и снова мы просыпались от крика Джона-младшего.

В отчаянии я поехал в машине далеко за город и вышвырнул резинку за обочину. Она вернулась под утро. По-видимому, она вползла на шоссе и лежала на той стороне, по которой едут в Париж, пока не прилепилась к шине грузовика. Когда мы выковыряли ее изо рта Джона, на ней еще был оттиснут протектор шины с фирменным знаком.

Усталость и безысходность брали свое. Изнуренный, с подавленной волей к сопротивлению, после того как мы перепробовали все возможные средства уничтожения жевательной резинки, я поместил ее наконец под стеклянный колпак, которым я обычно закрываю свой микроскоп.

Откинувшись в кресле, я потухшим взором уставился на резинку. Джон спал в своей кроватке, напичканный успокоительными лекарствами, которые были подкреплены моими заверениями, что с этой штуки я глаз не спущу.

Я зажег трубку и снова стал рассматривать резинку. Серый опухолевидный комок под стеклянным колпаком двигался непрерывно, ища способа вырваться из заточения. Время от времени он словно бы в задумчивости выдувал в мою сторону пузырь. Я ощущал ненависть, которую он питал ко мне. И тут, несмотря на усталость, в голову стали приходить соображения, прежде как-то ускользавшие от меня.

Я живо представил себе подоплеку всего этого дела. Очевидно, от постоянного соприкосновения с непрерывно меняющейся жизнью, а именно с моим сыном, в самой жевательной резинке тоже зародилась магия жизни. А где жизнь, там и разум, но не мужской душевный ум, как у моего мальчика, а злая расчетливая хитрость.

А как же иначе? Насущной потребностью ума без души непременно станет зло. Жевательная резинка не восприняла ни единой частицы души моего Джона.

«Превосходно, — подумал я. — Теперь, когда у нас есть гипотеза происхождения чудовища, давайте-ка разберемся в его природе. Что оно думает? Чего хочет? В чем нуждается?» Мысли мои лихорадочно скакали. Ему хочется попасть обратно в своего хозяина, в моего сына. Жевательная резинка хочет, чтобы ее жевали. Чтобы выжить, ей надо жеваться.

Резинка просунула под край стеклянного колпака тонкий язычок, потом сгруппировалась и подняла весь стеклянный колпак с одного края на долю дюйма. Я рассмеялся и загнал ее обратно. Я хохотал как безумный. Это была победа — я знал, как быть.

Я добыл в столовой чистую пластмассовую тарелку, из той дюжины, что моя жена завела для загородных пикников. Перевернув стеклянный колпак и стряхнув чудовище на дно, я смазал край колпака патентованным суперцементом, который, как говорилось в гарантии, не берет ни вода, ни спирт, ни кислота. Прижав тарелку к краю, я держал до тех пор, пока клей не схватился, и таким образом сотворил воздухонепроницаемый сосуд. Осталось перевернуть колпак и пристроить настольную лампу так, чтобы мне было видно каждое движение моей пленницы.

И снова жевательная резинка поползла по кругу, ища лазейки. Остановившись против моего лица, она немедленно надула множество пузырей. Даже сквозь стекло я слышал, как они лопаются один за другим.

— Теперь тебе крышка, моя красавица! — воскликнул я. — Наконец-то я упек тебя!

Это было неделю тому назад. С тех пор я не отходил от стеклянного колпака и отворачивался от него только ради чашки кофе. Когда же я шел умываться, мое место занимала жена. И теперь я могу сообщить следующие обнадеживающие новости.

В первые сутки жевательная резинка, пытаясь освободиться, перепробовала все, что было в ее силах. На вторые сутки она была возбуждена и нервничала так, как будто впервые поняла, в какой переплет она попала. На третий день она снова стала совершать такие движения, будто ее жевали, только с невероятной быстротой, — так обычно жуют болельщики на стадионе. На четвертый день она стала слабеть, и я с радостью заметил некоторую сухость на ее прежде гладкой и лоснящейся поверхности.

Сегодня пошел седьмой день, и кажется, конец близок. Резинка лежит посередине тарелки. Время от времени она вспухает и снова опадает. Цвета она стала желтовато-грязного. Сегодня мой сын заглянул в комнату, и она встрепенулась, но, по-видимому, тут же осознала безнадежность своего положения и растеклась по тарелке. Мне кажется, что сегодня ночью она умрет. И только тогда я выкопаю в саду глубокую яму, помещу в нее запечатанный стеклянный колпак, зарою, а сверху посажу герань.