Жестокие и любимые (ЛП) - Вульф Сара. Страница 17

– Секунду! – оглянувшись, кричит она им в ответ, а затем резко вновь поворачивается ко мне. – Значит, ты теперь здесь учишься? Ты живешь в кампусе, как и все мы, смиренные батраки?

Я киваю.

– Пока что. В общежитии Джефферсона. Комната 314.

Ее взгляд становится суровым.

– Тебе предстоит мне многое объяснить. Хоть и крайне запоздало. И ты должен позвонить своей маме. Она очень о тебе волновалась.

– Согласен.

– У тебя ведь сохранился мой номер, верно? Ты не выбросил телефон в озеро, когда ушел, чтобы присоединится к верховной власти или семи самураям, или монастырю жалкой непристойности, или куда там еще?

– Да, сохранился.

Она пожевывает губу.

– Я еще тебя не простила. Но спустя восемнадцать лет бурных экспериментов я обнаружила, что гораздо охотнее прощаю людей, если они взаимодействуют со мной на физическом уровне. Разговаривают со мной. Посылают сообщения. С милыми картинками кошечек или забавными смайликами…

– Я не вставляю забавные смайлики.

– Да, но ты вставляешь картинки кошек!

– Нет.

– Да, – спорит она.

– Нет.

– Черт, посмотри на нас. Почему мы просто не можем поговорить как нормальные люди? Например, о концертах, тортах, наших сугубо личных убеждениях, об оранжевом цвете и всем прочем? – Я непонимающе смотрю на нее. – Оранжевый. Ну же, давай попробуем. Поговорим об оранжевом цвете.

– Он… оранжевый.

– Динь-динь-динь. Дайте человеку сигару. Оранжевый – это оранжевый. Вау. Это была превосходная беседа. Твоя наблюдательность не знает границ. Может быть, в следующий раз мы сможем развить разговор до, например, фиолетового. Если, конечно, ты вновь не исчезнешь на годы…

– Я не исчезал на годы.

– …оставив меня потерянной и убитой горем, а потом ты вернешься спустя пятьдесят лет размышлений о фиолетовом, думая: «О да, теперь у меня есть шанс произвести впечатление на Айсис своим глубоким и доскональным знанием фиолетового цвета», и найдешь меня, всю такую овощеподобную, в доме престарелых в коме, где я буду грезить о Джонни Деппе. Тогда тебе придется поторопиться рассказать мне о фиолетовом, потому что один из моих потенциальных отпрысков в любой момент сможет отключить меня от аппаратов жизнеобеспечения. А может быть, даже ты сам положишь мне конец. Пометка для себя: не стареть!

– Слишком поздно, – констатирую я, и она надувает щеки.

– В любом случае, ты мне нравишься, но ты губишь мою жизнь. Пока.

– 7 –

3 года

47 недель

2 дня

Ничто не вечно – это могло бы стать пугающим суждением, если бы я не была столь просвещенной, да и к тому же в гармонии с естественными силами вселенной, которые включают в себя (но не ограничиваются): А. Салат «Тако». Б. Салат «Тако». В. Мою собственную восхитительную задницу. Которая увеличивается в размерах прямо пропорционально тому, сколько салата «Тако» в нее влезает. Ох, наука ушла далеко вперед…

Неважно, насколько велика моя задница, она никогда не будет достаточно большой, чтобы раздавить огромную, жирную башку Безымянного. Кроме того, я ни за что бы не прикоснулась к нему ни одной частью своего тела, которая не была бы остроконечной или пропитанной ядом черной мамбы. Теперь, когда я знаю, что он учится в моем университете, я должна найти способ избавиться от него без убийства. Может, случайно подвернется черная дыра?..

Но сначала я должна закатить истерику. В этом я ой как хороша.

– Хочу ли я знать, что ты делаешь? – Иветта смотрит вниз, когда – едва она успевает зайти в комнату – я хватаю ее за ногу.

– Я пересматриваю свой план «Как вылететь из университета на первом году обучения», – привлекательно похныкиваю я.

– Ох, прекрати. – Иветта бросает лэптоп на свою кровать и волочит ногу (я ведь в нее вцепилась) к столу. – Раз ты все равно валяешься на полу, развяжи мои ботинки.

– Как я уже говорила, – я с удовольствием развязываю шнурки на ее ботинках, – я недавно узнала, что кое-кто, кого я истинно презираю, учится здесь.

– Тот парень, с которым ты разговаривала возле Эмель Холла? Модель Макфартингтон?

– Это я его так назвала? Звучит вполне в моем стиле.

– Да, ты много говоришь о нем. Во сне.

– Иветта! – восклицаю я. – Это не модель Макфартингтон, а другой парень, который занесен в мой дерьмосписок. Хотя модель Макфартингтон тоже в нем значится, но не на первом месте, да и его имя несколько сотен раз перечеркнуто, потому что иногда я исключаю его из этого списка, а потом добавляю вновь.

Иветта выгибает проколотую бровь.

– Все сложно, – коротко резюмирую я. – Давай закроем тему.

– Нет, – просто отвечает она.

– ПочемУУУУУ? – тактично осведомляюсь я.

– Мы должны испытать все девять ярдов агонии университета, прежде чем выпустимся. Должны напиться до потери пульса, дать зарок навсегда отречься от мужчин, прогулять кучу занятий и попробовать кокаин. И это определенно стоит как минимум семи месяцев занятий здесь.

– Чьи слова?

– О, это слоган каждого трогательного фильма о взрослении.

– Черт! – Я отпускаю ее ногу и закатываюсь под свою кровать, где на деревянных перекладинах под матрасом замечаю вырезанный член и сразу же выкатываюсь обратно. – Фу-у!

– Слушай, я действительно сочувствую тебе насчет этого парня. Или... двух парней… и всего происходящего. Покажи их мне, и я так сильно их отделаю, что они будут блевать тем, что осталось от их душ. Но прямо сейчас мне нужно закончить эссе по химии, иначе меня отымеют. Метафорически. Вообще-то, я еще девственница.

И это последний раз, когда она вправе произносить столь громкие слова. Отлучившись за едой, я возвращаюсь с кучей буррито и стучусь к ней, чтобы она меня впустила, однако из-за двери доносится стон, а затем Иветта просит кого-то сделать что-то «сильнее». И я реагирую на это с пугающей благосклонностью: направляюсь к более спокойным водам. Джек открывает дверь. Его волосы взъерошены ото сна, и он без рубашки… вот черт, эти воды настолько же спокойные, как и люди, которые выигрывают машины у Опры.

– Моя соседка бесстыдница, поэтому теперь я живу здесь, – заявляю я, проходя мимо него.

– Ты не можешь, – возражает он.

– Колумбу сказали то же самое, и посмотри, чего он достиг. – Я плюхаюсь на его кровать. Я точно знаю, что она его, ведь она идеально заправлена, лишь покрывало слегка смято ото сна. Постель же его соседа представляет собой сочувственно пустое пристанище с беспорядком из одеял. Джек надевает рубашку и, зевая, садится рядом со мной.

– У тебя такие заспанные глаза. – Я указываю на его глаза, и он сильно их трет.

– Ладно, если хочешь, можешь остаться, – предлагает он, все еще потирая один глаз – такое человеческое, ранимое движение, которое я никогда не видела прежде в его исполнении. – Но я ухожу через пятнадцать минут.

– Ты похож на маленького ребенка, – я смеюсь, – у которого проблемы с глазами.

– Заткнись, – ворчит он и трет сильнее. Его щеки розовые после сна, а волосы торчат в разные стороны.

– По-прежнему используешь задницу утки в качестве образца для подражания, да? – говорю я, указывая на его прическу.

– По-прежнему используешь ребяческие оскорбления в качестве защитного механизма, да?

– По крайней мере, это не задница животного.

– А смысл тот же.

Я показываю ему средние пальцы на обеих руках, и он отвечает мне тем же, затем облокачивается на стену и закрывает глаза. За окном сверкает сумеречное розовое небо, и вечерняя заря проникает внутрь, разукрашивая белые стены полосами персикового цвета.

– Что ты хочешь знать в первую очередь? – наконец спрашивает Джек.

В голове возникает тысяча вопросов, но я выбираю наименее безобидный.

– Куда ты уходишь через пятнадцать минут?

– Друг пригласил моего соседа на барбекю, и тот тащит меня с собой.

– Кто твой сосед?