Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 61

Несмотря на краткий перечень доказательств нашей отсталости, все говорит, что при проведении земельной и местной реформы, при богатстве страны воспроизводства — и притом сразу — утроятся. Одной осенней пахотой и с концом трехполья урожаи удвоятся, а с ними — скотоводство и новое промышленное сельское хозяйство (см. «Записки землевладельца», выводы). То же и в промышленности: успехи текстильного дела (Морозова и др.), два-три образцовых завода юга, достижения в сахарном деле, — все указывает на огромные возможности.

Дело в руках самого народа и в правильной финансовой политике.

Но ни один заклятый враг монархии за отсталость эту и пробелы не посмеет обвинить ни монархию, ни Государя.

Лень общества и народа, и особенно великорусского, были нашей болезнью. Мы подлинно как собака на сене лежали, сами не ели и другим не давали. И пришло время, когда эти другие решили наше добро отнять.

Историк обязан установить, что определение Государем размера богатств и сил страны в его эпоху не было преувеличенным. Запас этих богатств: земли, недр, леса и прочего, — был настолько громаден, и численность и прирост здорового народа так велик, что Государю не могли прийти в голову какие-нибудь серьезные беды. Еще менее ему могло прийти в голову, что все эти богатства и свою независимость и свободу народ отдаст когда-либо и кому-нибудь добровольно.

Заставить работать и добывать могла бы нужда. Побудить к работе — собственность. Поднять самодеятельность и спастись от засилия бюрократизма — широкое областное самоуправление.

Этих побудителей не было; последних двух реформ упорно не допускали общество и бюрократия.

Но несмотря на все, сила страны была такова и устройство казалось столь прочно, а управление совершалось, видимо, так стройно, что причин к тревоге и энергичной самозащите своей и России у Государя быть не могло. Поэтому тем из нас одиноким, кто предвещал с 1894 года [218] гибель страны, монархии, черный передел, мировую революцию, войну и прочее, Государь имел все основания не верить. Наши предвидения почитались правительствами и обществом вздором, и Государю докладывали, что все благополучно.

Государь видит и другое: несмотря на тормозы, земское хозяйство народное образование, защита народного здравия, железнодорожное строительство — шли вперед, и лишь с 1905 года задерживаются Думой. Эта последняя, путаясь в своей «вермишели», не светит и не греет, коптит тусклым фонарем путь национального и местного прогресса, по которому неторопливо двигалась царская, а позже императорская Россия.

Дав Думу, Государь не колеблется ее сохранить, веря в общество и народ, веря, что ее злоба и скандальность уступят когда-нибудь место порядочности, патриотизму и делу.

Государь не теряет никогда своей бодрости. Он не любит Думы, но не показывает этого ничем, проявляя изумительную выдержку и терпение. Надо было иметь его волю и силу духа, чтобы ни разу не проявить гнева…

Сознавая все трудности, но признав силу всей страны, он не преувеличивает опасности. Обладая огромной памятью, Государь читает, изучает все, касающееся России. В беседах со многими серьезными людьми он проявляет глубокие знания по всем вопросам, усваивая лучше всех крестьянский вопрос.

Надо поражаться выносливости и здоровью Государя. Кроме государственных дел, он принимает тысячи людей.

Часто и бестактно окружение отнимает его драгоценное царское время по множеству мелочных придворных вопросов, всяких связей, протекций и назначений. Ведомо, что Государь желает избавиться от этой «мелочи» жизни, но, не желая обидеть окружение и правящий класс, он утомляется, но вникает во всё.

Глубоко разочарование Государя в неуспехе Его личной идеи мирной конференции (Гаага). Но после этой попытки Государь еще ближе, еще крепче привязывается к своей России, становясь еще сдержаннее с Западом.

Террористические акты оставляют Государя хладнокровным. Ему ставят в вину его будто бы бессердечие. Это ложь. Государь всегда тревожен, всегда сочувствует, но он и сам всегда готов к смерти, и проявляет громадное самообладание, показывая своим спокойствием пример власти.

Государь не желает ни разу ответить террором на террор. Он не проявит до конца деспотизма власти и не назначит, как то предлагают ему в июне 1905 года («Московские Ведомости») — диктатора.

Может быть, в этом непротивлении злу историк и сочтет главную ошибку Государя? Возможно. Но то была, во всяком случае, не ошибка, а твердая воля Государя — не мстить, а ждать и терпеть.

Не следует еще забывать, что как о мерах предупреждения и пресечения, так и возмездия — первыми должны были думать лица правящего класса. Слабость этих лиц была преступна, и о попустительстве их беззаконию можно написать тома.

Не умея играть «роли», Государь был милостив, но требовал порядка, и этого порядка бюрократия не умела и боялась дать. Общество осмеливается говорить и писать о какой-то его жестокости. Заграничная пресса плетет клевету о «кровавом царизме», и даже в самом окружении Государя многие позволяли себе указывать на случаи и обвинять, когда Государь не лично, а письменно и без «предупреждения» уволил того или иного сановника: его осуждают за то, что какой-нибудь рескрипт не был достаточно любезен. Ропот салонов и канцелярии на Государя не прекращался никогда.

В 1905 и 1906 году перебит целый ряд верных Государю людей. То были жертвы не строя, а общества, и только общества и безвластной бюрократии.

Было время (июнь 1905 года), когда Государь принял громадной важности решение. Об этом событии еще не время говорить, хотя есть и документы и свидетели. Решение это связано было с рядом крутых мер в целях успокоения страны. Но Государь, взвесив все, передумал и остановился, и на его душе не осталось раскаяния пролитой крови [219].

К партийному началу Государь был безразличен и беспристрастен. Ему ставят в вину принятие значка правого союза [220], но никто не объяснит, что Государю было подносимо множество значков всяких обществ.

Известно лишь одно, что приняв вожаков партий в 1905 г., Государь был вне партий, и никаких отношений к ним не имел, и знал о них лишь через сановников.

Влияние партий — умеренных, обновления, националистов, прогрессистов и прочих — было совершенно ничтожно, как ничтожны были их «лидеры». Правая партия к 1914 году без денег почти не существовала. Этой партией руководили отставные бюрократы и члены Думы. Собрания были малочисленны и о них никто не знал. Вспышка фанатизма 1905 года угасла, и сил у правых не было никаких.

Не зная партийной жизни, Государь и здесь вводится в обман. В тревожные дни января 1917 года главари — часть правых депутатов и сановников — по телеграфу заверяют его и Государыню в готовности и огромной численности отделов Союзов. На самом деле организаций этих почти нет. Однако вера в эту «несуществующую» силу поддерживается сановниками и министрами, и такое уверение имело роковое значение на решение Государыни.

Последним обстоятельством, осложнившим наступившее спокойствие страны с 1907 года, был славянский подъем в Петербурге. В 1909 году его создало то же Петербургское общество. Видя наступившее успокоение, радикалы и «иностранцы» образовали неославянские кружки, отрекаясь от идей московского самаринского кружка. Целый ряд светских лиц с членами палат выехали агитировать в славянские земли. Печать во главе с «Новым Временем» забила в барабаны, требуя освобождения славян уже не от Турции, а от Австрии. Посольство этой страны было чуть не разгромлено толпой. Задор на собраниях, в Думе и банкеты создавали атмосферу войны. При этом в России никто ничего не знал, и славянского вопроса народ не признавал [221]. Это воинственное настроение совпало с походом печати Англии и Франции за славянство, причем директивы движения даются Англией. С той поры Германия и Австрия настороже. Бесспорно, что следствием этого движения общества было приближение войны. Фитили ставятся Западом, а наши общество и печать призывали к войне.