Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 59

Самой неудачной частью нашей бюрократии была дипломатия. На протяжении веков, и — вразрез с твердостью монархов — проявляется уступчивость, угодничество и раболепство чинов ведомства перед Западом.

На глазах дипломатии, без всякого противодействия, общественное мнение Запада встает против строя и монархии. На глазах наших послов русский заговор растет и сливается с иностранным. Господа Извольские, Поклевские и им присные светские снобы и англоманы раболепствуют перед Британией. Наши послы и министры, Тимирязевы и Витте — восхищаются Вильгельмом.

С 1911 года в Германии готов план разгрома и колонизации России, и с 1908 года англичане изучают план свержения царизма и расчленения нас республикой. Малые державы — пассивные участники этих планов.

Обе наши войны, благодаря дипломатии — внезапны, оттого так тяжелы. История раскроет систему готовящихся планов и образование западного международного заговора — блока. Как известны 70 миллионов немецких марок на компанию Ленина, так известно и многое другое. Важно точно узнать суммы, затраченные на наш переворот Англией и в Америке, и весь список русских участников.

Государь слабо осведомлен о сочувствии иностранцев русскому заговору.

Не теряя достоинства, он старался поддержать добрые отношения с коронованными собратьями и родственниками, издавна готовящимися к выступлению против него и России. Высокие собратья весьма нежны и доброжелательны в переписке. Их советы сердечны, объятия почти искренни, но они не посмеют шевельнут пальцем для спасения Государя, и после революции — одни протянут руку воровской власти, другие сделают вид, что не знают о разрешении своих правительств торговать ворованным имуществом.

Побуждения монархов Запада и Государя были различны. Войну хотят парламенты. В узлы нитей социальных заговоров и интересов входят и выгоды капиталистов, чаянья социалистов, коммерческие расчеты, биржа и интересы экспорта. На Западе свои старые счеты, и Запад хочет войны. Монархи — не смеют хотеть или не хотеть войны. Они народопослушны и, сохраняя важность сана, санкционируют желание парламентов.

России не нужны ни война, ни интересы торговые, ни биржевые. Нам не нужна война, и мы можем быть только вовлечены в нее. У нас вся ответственность на Государе, и Дума на него ее и возложит. У Государя все основания не принять войну, — но затронута честь страны, войны требует общество и Европа, — и он подчиняется неизбежному, уверенный в силе армии.

Государем проявлено огромное напряжение воли и мужества в принятии войны. Пережив уже тягости войны и революции, он спокойно, молитвенно и веря в народ и судьбу берет на себя этот новый крест.

В наступивших сумерках Европы, в качании идеологий и былых устоев поколеблено до основания и начало монархическое. Иными нациями и демократиями оно будто из милости оставлено, как antiquité [211], как парадный символ прошлого.

Эдуард VII использовал свое закулисное положение в системе тайных дипломатических интриг и подготовлений к войне с целью ослабления всех стран. Вильгельм — в сторону беспощадного плана нашествия, захватов, всяких насилий; его народ хочет войны, рвется к колонизации России.

Очевидно, что императорское начало в стадии разложения, и монархи сами шатают свои престолы и авторитеты, основанные в былое время на рыцарском благородстве.

Государь наш не сходил постепенно по ступеням трона. Нет, — он высоко несет Царский стяг. У него — одно слово. Он верит в прочность гордых начал монархии, верит монархам и в родство сана и крови. Его действия прямы, и он примет войну за свой страх.

Лязгая сталью Крупповских заводов [212], с ножом за спиной, родственный Вильгельм не удовольствуется унизительным торговым договором [213], творением нашей скудоумной бюрократии. Он сулит наши земли своему плодовитому народу, и если не оружием, то социальным пожаром готов сжечь страну. Отношение его к Государю — лукаво-злое и бессовестное.

Его руку направляет другой родственник — Эдуард VII. Лояльной к Государю остается Франция. Государь верен этому союзу своего отца. Во Франции немало врагов царизма, но она не будет участвовать в заговоре, и когда начнется революция, она увлечется ее первыми взметами, но она одна, хотя и неудачно, в 1918 году сделает попытку помочь России. Характерно, что лишь республики Америка, Франция и Швейцария дольше всех не признают воровской власти.

У России кроме Франции друзей не было; коронованные собратья одни безразличны или показали себя явными или скрытыми во все войны XIX столетия врагами, и раскрытие участия некоторых из них в заговоре — вопрос времени.

Международные события складываются вне воли Государя. Силы против него слишком велики. На него ополчаются скрытые в то время и полуобнаруженные сегодня международные организации. Один, без согласия с другими монархами, он — бессилен.

Лишь в 1904 году наша печать показывает открыто свое лицо. Идейные либерализм и консерватизм становятся реальными левыми и правыми течениями. Можно установить без оговорок, что определилось всеобщее левое течение и прессы и литературы, отражая мысли и чаяния городских обществ. Сельское общество и деревня никогда своего голоса и печати не имели и были бессильны.

В столицах левое течение — радикальных и большинства еврейских газет — несколько сдерживается «Новым временем», которое до 1905 года либерально и конституционно, но «милостиво» к бюрократии и монархии до 1917 года. Газета эта «светская», ее читает весь Петербург и живет по ней.

Большая часть остальной печати в обеих столицах революционна. Лозунг — злоба и поносительство всего своего. Всего, что бы ни делало правительство, что бы ни совершило дворянство, духовенство и администрация.

Левая печать — ноющая пила, политические «четьи минеи» с зудящим призывом к смуте, ненависти и кому-то за что-то — мести. Тон печати зловещий, осуждающий, без проблеска смеха, радости жизни, надежды, без отзвуков славы прошлого и призывов к будущей. Печать наша зовет к совершившемуся, зовет от чего-то спасать народ. Ее тон год от году заунывнее, призывы — грубее и решительней. Печать, наемная и ожесточенная, сделает свое громадное и страшное дело.

У правой печати нет тиража. Скажут: нет тиража, нет и монархизма. Отчасти — это правда. В обществе одни считают, что монархизм и собственность «сами собою разумеются». Другие, — что монархия так сильна, что нечего ее защищать. Третьи, — по выгоде или искренно консерваторы, но стесняются и не смеют высказываться. «Гражданин» ненавистен за резкость и за репутацию своего даровитого, но не государственника редактора. «Московские Ведомости» далеки, бедны и имя редактора опорочено [214]. Князя Ухтомского и Комарова почти не читают [215]. С 1906 года появляются две-три газеты, взявшие сразу «ругательный тон»: этот тон был еще объясним в годы революции, но газеты эти так и не перейдут на серьезную экономическую и политическую работу и останутся без влияния. С 1900-го года «предупреждают» три-четыре сильных консервативных писателя и одинокий бьется в «Русском Деле» [216], великолепный неоцененный Шарапов. У правой печати нет денег, нет сильных сотрудников и нет поддержки.

Попытки создать серьезный казенный орган кончаются ничем. Бюрократия неспособна дать жизнь хотя бы одной газете, и во главе казенных газет — бездарности или безвольные.

Цензура раздражает мелочами, не умея дать ни руководящего начала, ни плана как казенным газетам, так и всей печати.

Попутно сделаем сопоставление: в то время как вся иностранная печать изо дня в день занята восхвалением своих стран, правительств и деятелей и лишь меньшая часть — сдержанно оппозиционна, вся наша печать подлинно измывается и над строем, и над властью, и над всем течением русской жизни.