Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Диккенс Чарльз. Страница 107

Увидев перед собой джентльмена и леди, он отступил назад, выказав при этом ровно столько замешательства, сколько полагалось выказать добродетельному человеку с кристально-чистой совестью, – единственно от удивления. Но уже в следующую минуту память вернулась к нему, и он воскликнул:

– Мистер Чезлвит! Смею ли я верить своим глазам! Дорогой мой, досточтимый! Счастливый час! Поистине, радостный час! Прошу вас, дорогой мой, входите же. Вы застаете меня в рабочем платье. Я знаю, вы извините меня. Старинное занятие – садоводство: простое, без всяких затей, ибо, если я не ошибаюсь, Адам был первым садовником, первым нашим коллегой. Моей Евы, как это ни грустно, нет более на свете, но… – тут он указал на лопату и покачал головой, как будто веселый тон давался ему не без труда, – но я еще немножко занимаюсь Адамовым ремеслом.

Разговаривая так, он довел их до парадной гостиной, где находились портрет кисти Спиллера и бюст работы Спокера.

– Мои дочери, – продолжал мистер Пексниф, – будут вне себя от радости. Если бы меня могла утомить эта тема разговора, я бы давным-давно утомился, дорогой мой, потому что они постоянно предвкушали это счастье, то и дело вспоминая о нашей встрече с вами в пансионе миссис Тоджерс. А их прелестная юная подруга, – разливался мистер Пексниф, – которую они так хотят узнать и полюбить, – ибо действительно, узнать ее – значит полюбить, – надеюсь, что вижу ее в добром здоровье? Надеюсь, что, сказав: «Добро пожаловать под мою скромную кровлю», я найду отклик в ее сердце. Весьма привлекательное выражение лица, досточтимый мистер Чезлвит, весьма и весьма!

– Мэри, – сказал старик, – мистер Пексниф льстит нам. Но лесть от него стоит выслушать. Она не продажная и идет от сердца. Мы думали, что мистер…

– Пинч, – подсказала Мэри.

– Что мистер Пинч придет раньше нас.

– Он и пришел раньше вас, достоуважаемый, – отвечал Пексниф, возвысив голос в назидание Тому, который стоял на лестнице, – и, должно быть, собирался сказать мне о вашем приходе, но я попросил его сначала постучаться к моим дочерям и справиться, как себя чувствует Чарити, милое мое дитя, она что-то не так здорова, как мне хотелось бы. Да, – сказал мистер Пексниф, отвечая на их взгляды, – к сожалению, она не совсем здорова. Это просто нервы, и ничего более. Я не беспокоюсь. Мистер Пинч! Томас! – воскликнул мистер Пексниф самым ласковым голосом. – Войдите, прошу вас. Вы здесь не чужой. Томас – мой друг, и даже старинный друг, надо вам сказать, мистер Чезлвит.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Том. – Вы так любезно представляете меня и говорите обо мне в таких выражениях, что я должен этим гордиться.

– Старина Томас! – шутливо воскликнул его хозяин. – Господь с вами!

Том доложил мистеру Пекснифу, что девицы скоро выйдут и все самое лучшее, что только есть в доме, будет сейчас же подано на стол под их общим наблюдением. Он говорил, а гость зорко смотрел на него, хотя и не таким жестким взглядом, как обычно; не ускользнуло от старика и обоюдное смущение Тома и молодой девушки, чему бы он его ни приписывал.

– Пексниф, – сказал старый Мартин после некоторого молчания, вставая и отводя мистера Пекснифа в сторону, поближе к окну, – меня глубоко потрясла весть о смерти брата. Много лет мы были с ним как чужие. Единственное мое утешение в том, что он, возможно, стал лучше и жил счастливее, оттого что не связывал со мной никаких надежд и планов. Мир праху его! В детстве мы играли с ним вместе, и для нас обоих было бы лучше, если бы мы оба тогда умерли.

Увидев, что он настроен так кротко, мистер Пексниф сразу понял, что можно выйти из затруднительного положения и не выбрасывая Джонаса за борт.

– Чтобы кто-то мог стать счастливее, не зная вас, – в этом вы позвольте мне усомниться, досточтимый, – возразил он. – Но что мистер Энтони на склоне лет обрел счастье в привязанности своего превосходного сына – примерный сын, досточтимый сэр, примерный сын! – и в заботах одного дальнего родственника, который всеми силами старался услужить ему – это я могу сказать вам, сэр.

– Как же так? – спросил старик. – Ведь вы не наследник.

– Вы еще не совсем поняли мой характер, я вижу, – сказал мистер Пексниф, с грустью пожимая ему руку. – Нет, сэр, я не наследник. И горжусь тем, что я не наследник. И горжусь тем, что обе мои дочери тоже не наследницы. Однако, сэр, я находился при нем по его собственной просьбе. Он понимал меня несколько лучше, сэр. Он написал мне: «Я болен. Я умираю. Приезжайте». Я поехал к нему. Я сидел возле его постели, я стоял над его могилой. Даже рискуя огорчить вас, я это сделал, сэр. И пусть это признание приведет к немедленной разлуке с вами, к разрыву тех нежных уз, которые соединили нас так недавно, все же я не могу молчать, сэр. Но я не наследкик, – повторил мистер Пексниф, безмятежно улыбаясь, – и никогда не надеялся стать наследником. Я знал, что не буду наследником.

– Его сын – примерный сын? – воскликнул старик. – Что вы говорите? Мой брат нашел в своем богатстве всегдашнюю казнь богатых, корень их несчастий: где бы он ни был, он приносил с собой развращающее влияние денег и сеял вокруг заразу, даже у собственного очага. Его родного сына деньги сделали алчным наследником, который ежедневно и ежечасно измерял все сокращающееся расстояние между своим отцом и могилой и проклинал его за то, что он замешкался на ртом страшном пути.

– Нет! – храбро воскликнул мистер Пексниф. – Отнюдь нет, сэр!

– Но когда в последний раз мы виделись с ним, я заметил эту тень в его доме, – сказал Мартин Чезлвит, – и даже предупредил его. Как мне не узнать эту тень, когда я вижу ее? Мне, которому она сопутствует столько лет!

– Я это отрицаю, – с жаром отвечал мистер Пексниф, – Решительно отрицаю. Осиротевший юноша находится сейчас здесь, в этом доме, стремясь обрести в перемене обстановки утраченный душевный покой. Неужели я не воздам должного этому молодому человеку, когда даже гробовщики и могильщики были тронуты его поведением? Когда даже бессловесные плакальщики во всеуслышание воздавали ему хвалу и сам доктор не знал, как успокоить свои взволнованные чувства? Есть и еще одна особа, по фамилии Гэмп, сэр, миссис Гэмп, – спросите у нее. Она видела мистера Джонаса в это трудное время. Спросите у нее, сэр. Она почтенная, но вовсе не сентиментальная женщина, и подтвердит вам мои слова. Одна строка, адресованная миссис Гэмп, – у торговца птицами, Кингсгейт-стрит, Верхний Холборн, Лондон, – встретит самое внимательное отношение, не сомневаюсь в этом. Пусть ее расспросят, сэр. Бей, но выслушай! Прыгайте, мистер Чезлвит, но осмотритесь сначала! Простите, дорогой мой, что я так разгорячился, – сказал мистер Пексниф, беря старика за обе руки, – но я честен, и мой долг – засвидетельствовать правду!

В подтверждение данной самому себе характеристики мистер Пексниф дозволил слезам честности навернуться на глаза.

Около минуты старик не спускал с него удивленного взгляда, повторяя про себя: «Здесь! В этом доме!» Однако он справился со своим удивлением и сказал, помолчав немного:

– Я хотел бы повидаться с ним!

– Как друг, я надеюсь? – спросил мистер Пексниф. – Простите меня, сэр, но он пользуется моим скромным гостеприимством.

– Я сказал, что хочу его видеть, – повторил старик. – Если б я был намерен относиться к нему иначе, чем дружески, я бы сказал: не давайте нам встречаться.

– Разумеется, дорогой мой сэр, вы так и сказали бы. Вы – сама искренность, я это знаю. Я постараюсь осторожно сообщить ему о такой радости, если вы извините меня на минутку, – сказал мистер Пексниф, выходя из комнаты.

Он так осторожно подготовлял мистера Джонаса к этому сообщению, что прошло не менее четверти часа, прежде чем они вернулись. Тем временем успели появиться обе молодые девушки, а вместе с ними появилось и угощение для приезжих.

Как ни старался мистер Пексниф, по свойственной ему добродетели, научить Джонаса почтительно относиться к дяде и как ни старался Джонас, по свойственной ему хитрости, затвердить этот урок, – поведение молодого человека при встрече с дядей никак нельзя было назвать достойным или обворожительным. Быть может, никогда еще не выражало человеческое лицо такой смеси наглости и подобострастия, страха и задора, угрюмого упрямства и рабской угодливости, какие можно было прочесть на лице Джонаса, когда он то вскидывал потупленные глаза на Мартина, то снова опускал их и беспрестанно сжимал и разжимал руки и переминался с ноги на ногу, в ожидании, пока с ним заговорят.